могли удовольствоваться подвигами в Щели во время памятных (мне) сотрясений, и от них еще следует ожидать сюрпризов. Альбетов же витийствовал нынче и на ТВ, и на радио, и приходилось сомневаться в утверждении Мельникова, будто бы Альбетов затрудняется в подборе конгениальных слов для выражения своих мыслей и знаний. В разных ток-шоу он с охотой вступал в полемики, в частности, и с фактурной детектив-дамой, охавшей некогда в связи с Емелей на печи, но не поводу этих самых Емель и щук, а на тему, скажем, стоит ли возобновлять в России гусиные бои и допускать в соревнованиях лапчатых гаремы гусаков в качестве поддержки. Или возможен ли борщ без свеклы и если возможен, то чем вернее по вкусу и калориям заменить ее, не гороховым ли бульоном. Ну и так далее. А вот про отсутствие дома номер три по Камергерскому переулку, про керосиновую бочку, про свое приплытие в Охотск на спине и в чреве кита Альбетов слов не произносил. И даже когда особо наглые ведущие задавали ему бестактные вопросы, великий запаховед и ученый или отшучивался, или говорил: «Всему свое время. А пока в интересах расследования Государственной комиссии выяснения отсутствия помолчим. Там собраны серьезные эксперты, и они перепроверят…». Стало быть, комиссия все еще работала, а ее серьезные эксперты перепроверяли, надо полагать, уже известное Альбетову или открытое им. При этом охотский кит тоже становился чуть ли не членом Государственной комиссии. Ни в каких дискуссиях астрологов или ясновидящих Альбетов не участвовал, а давать прогнозы с возмущением отказывался. Зато с удовольствием рассказывал о платьях фрейлин и исторических дам из его коллекции, чем каждое из них пахнет, и о каких любовных казусах или беспутствах эти запахи сообщают, слышали мы от него и байки об антикварных приключениях, в частности, о давнем приобретении в Париже графиней Тутомлиной изумрудных сережек, будто бы пропавших, но обнаруженных на днях им, Альбетовым, в запасниках музея городских Фонарей и Столбов в Армянском переулке. Желтые газеты уверяли людей с испорченными нравами в том, что у Альбетова в Москве три антикварных магазина, правда, с подставными хозяевами, и в них случаются подделки. Альбетов справедливо, с горечью и брезгливостью отметал эти наветы, напоминая о том, что в его профессии и даре нет места для корысти.
По вечерам, коли было время, в Камергерский я все же заходил. Открывал Дверь и в Щель. Естественно, сталкивался и с Василием Фонаревым. Однажды он шел по брусчатке прогулочным шагом и нес на плече велосипедную шину. При этом и говорил что-то.
– С кем это вы разговариваете, Василий? - поинтересовался я.
– А вот с этим, - и Васек ткнул пальцем в велосипедную шину, - с гуманоидом гребаным. Впрочем, и с пловцом тоже.
– Вы полагаете, что это гуманоид? - засомневался я.
– А кто же! - воскликнул водила-бомбила. - По морде видно. И по ниппелю. Один из тех, что в форточку и сразу к стерве-полковнику. А потом отряхиваются. Раньше долго не задерживались. А теперь у нас пригрелись. И обратно не хотят. У них там то ли дефолт, то ли извержение, то ли вся жидкость замерзает. А у нас с жидкостями все в порядке. Касимовской нажираются. Ну и прочими. Но требуют прогулок. Вот и выгуливаю по одному. По очереди. На, погуляй сам.
И Васек опустил шину на мостовую Камергерского. Теперь я увидел, что шина эта подходит скорее к детскому велосипеду, нежели к взрослому. Впрочем, ниппель (или что там?) был у гуманоида здоровенный. Шина никуда не покатилась и не упала, а постояла у ног Фонарева (нынче тот был в носках и кожаной обуви), а потом стала вздрагивать (отряхиваться, что ли?), подпрыгивать и с фигурами, с коленцами - я бы сказал, объезжать нас с Фонаревым по кругу.
– Во! Радость выражает! - разулыбался Фонарев. - И цивилизация у них отсталая, а на благодарность способен. Вот и ниппель сейчас раздует.
И действительно, ниппель велосипедной шины увеличился и стал колыхаться.
– Во! Гуманоид гребаный! - радовался теперь и сам Васек Фонарев, будто бы воспитаннику, прежде безнадежному, а нынче, наконец, сумевшему проявить полученную от Васька выучку.
– А отчего вы считаете, - осторожно спросил я, - что цивилизация у них… у этих… отсталая?
– А какая же? - сказал Фонарев. - Если бы не была отсталая, залетали бы они в форточку к такой уродине, как моя стерва? Небось, развитые-то залетали бы в форточку к Олёне, которая Павлыш…
Сейчас же Васек замолк, принялся оглядываться по сторонам. Потом сказал, как бы успокаивая самого себя:
– А с Олёной-то дело закрыто. Всё, мол, выяснили. Мол, шишка какая-то там замешена. Потому и закрыто. А ты, гуманоид, гуляй, гуляй, попрыгивай, весна ведь… Хотя, может, у вас и весен нет…
– А как вы с ним общаетесь?
– И так. И по телефону. По мобиле, - сказал Фонарев. - Даже и номер называть не надо. Я ему в телефон говорю, а он мне ответы пишет.
– На русском?
– На каком же еще? Какой он еще другой язык может знать? Не китайский же. Хотя вру. Кумекает и по- татарски. У нас в Касимове татар много.
Помолчали.
– Да, - вспомнил я. - Вы еще и с пловцом разговаривали. Это с каким же пловцом?
– Ну как же? - удивился Фонарев. - Я же вам тогда рассказывал. Он снова стал являться. Вон там. Где дом номер три стоял. На высоте метров эдак десять. Ну двенадцать. А может, и выше. Все будто бы с волнами борется и приплыть куда-то хочет. Минут пять поборется, а потом пропадает. И так чуть ли не каждый день. Долго его не было, а теперь он возобновился. И куда он гребет? Может, к нам в Щель?
Действительно, как я забыл? Сразу же вспомнилась «Волна» Голубкиной и иное название горельефа под шехтелевым козырьком - «Пловец».
– Ну ладно, - сказал Фонарев. - Надо и других выгуливать. Эй ты, гума, брысь на плечо!
Велосипедная шина к приглашению Фонарева отнеслась ответственно, подпрыгнула и оказалась на плече камергерского извозчика.
– Они из созвездия Козерога, - хозяином Галактики сообщил Фонарев.
– Очень приятно было познакомиться, - на всякий случай сказал я.
– Да! - будто бы вспомнил о существенном Васек, о чем умолчать никак не мог. - Дашка-то наша, похоже, прибилась к Прокопьеву. Это который пружины в мебелях починяет. Видел их пару раз, и глядели они друг на друга как гуманоиды на мою стерву.
Велосипедная шина на плече Фонарева вздрогнула и помахала ниппелем.
– Даша в Москву перебралась? - спросил я.
– Нет, - сказал Фонарев, - живет она у тетки в Долбне, учится там на каких-то курсах, а в Москву наезжает. Стала серьезная, поменьше всяких там хи-хи-хи да ха-ха-ха, но уж больно важная, к такой не подойдешь, лучше бы отдала предпочтение льну и клюкве, Квашнину тибетскому, было бы нам где выпить и закусить.
– Но у нас же осталась Щель, - сказал я.
– В Щель меня не всегда пускают, - печально, но и с вызовом произнес Фонарев.
61
Меня же в тот день Дверь пропустила в Щель без всяких несогласий. Первым делом я взглянул на барную стойку. Пиво разливала буфетчица Соня. Кассирша Людмила Васильевна присутствовала. Отдыхал среди прочих и Арсений Линикк. Увидел я и Фридриха Малоротова, хотите Конфитюра, хотите Средиземноморского. А рядом с ним сидел бывший кот-дивуарский, а ныне ненецкий негр Костя, оленевод. Этот был в печали. Фридрих же опять держал перед собой журнал «Твоя крепость», тыкал в него карандашом, чмокал губами в удовольствии и выводил цифирки в памятном мне блокноте.
– Фридрих, - заметила Людмила Васильевна, - давно бы мог завести компьютер, а не слюнявить карандаши.
– Во-первых, Людмила Васильевна, лишняя трата денег, - сказал Фридрих. - Во-вторых, личностные ощущения куда вернее электрических. А мне нужен теперь иной дом, нежели год назад. С большим числом спален и детских.
