посмотрим. И вот Даша проживала в Долбне четвертый год. Квартира у тетки была трехкомнатная, Дашу подселили к ровеснице Татьяне, они сошлись натурами, из двоюродных сестер превратились чуть ли не в родные. Для удобства жизни нетрудно было бы принять гражданство, но отец выслал заявление, в нем крупными печатными буквами вывел: он отречется от дочери и проклянет ее, если она предаст Витчизну (остальные слова были написаны по-русски, по-иному он и не умел). Всерьез относиться к заявлению батьки Даша не стала, его романтический нрав знала хорошо, а в смене гражданства у нее особой нужды как будто бы не было.
Поварихой устроиться не удалось. Тетя Аля, бойкая, живая, молодуха в свои сорок лет, повела Дашу в меховое ателье, там ее подруга служила приемщицей. Как раз рядом со столом приемщицы Даша увидела витрину с пошитыми в ателье шапками из нутрий, ее чуть не вытошнило. С чего она стала такая нежная, сама понять не могла. Тетя Аля на нее не рассердилась и определила ее в химчистку. Полгода Даша числилась «пятновыводящей». Слово это ей не очень нравилось. И в дискотеках совершенной нелепостью было рассказывать парням, что она пятновыводящая. Ну хоть бы пятновыводительница, куда бы ни шло. К любой работе Даша выросла способной, непривередливой и не капризной, отправь ее к золотарям, и там бы не роптала, но в химчистке она заскучала. Пятна, жировые, винные, бытовые - блевотина, кровь, химикаты, жидкие и в порошках, дурости клиентов - надоело. А главное - все это происходило в Долбне, а не в Москве. Для одноклассниц-то она давно жила в Москве. Тетя Аля и сестрица Татьяна не одобряли Дашиного интереса, для них Москва была суетней и давкой, съездить туда развлечься - ладно, но вкалывать там - себе не в радость. Все там было дорого, а заработать в Долбне удавалось поболее чем в сумасшедшем проходном дворе. Даша согласилась бы с их доводами, если бы проживали они в Воронеже или Архангельске. А тут - сорок минут, и ты на Манежной площади. Поводом для поездок в Москву становились и встречи с двумя херсонскими ровесницами, Настей и Рогнедой. Настя торговала фруктами с лотка на углу Кузнецкого и Большой Дмитровки, прямо у Театра оперетты. Рогнеда первой из землячек Даши попала в самые денежные дела - стала «девочкой с Тверской». Хвасталась обновками и приобретениями для родственников, те из ее звонков знали, что она устроилась секретаршей в агентство недвижимости. Настя к своему фруктовому делу Дашу не приваживала, зимой она мерзла на ветру в ватниках, а по причине отсутствия вблизи туалетов и летом ходила в памперсах. Проблема туалетов волновала и Рогнеду, перед разъездом по адресам или разбором клиентами тверским девочкам позволялось зайти для облегчения в «Макдональдс», что в Газетном. Отпускали по трое и на пятнадцать минут. По мнению Рогнеды, это были, пожалуй, единственные затруднения в ее работе. Ночной сеанс приносил ей минимум сто двадцать зеленых. Это в самых примитивных и глупых случаях. Если, скажем, снимали загулявшие дурни или конторщики под аркой дома номер девять, то есть на выезде из переулка. (В загулявшие дурни попадал и Фридрих Малоротов, удачно загнавший партию книг в Смоленске или Пензе.) «Давай к нам! - подзуживала Дашу Рогнеда, за бок подругу пощипывая и похихикивая. - Рожа у тебя товарная, тело - тоже, тебе стесняться надо выведения пятен за копейки. У нас-то искусство! Девочки тебя по первоначалу не отмудохают, злых у нас мало, все свои, хохлушки, у нас даже те, кто из Гомеля или Кишинева, все - хохлушки!» Даша отшучивалась, Рогнеду не осуждала, каждая профессия достойна уважения, кабы не бардак повсюду, а с ним и нищета близких, Рогнеда, может, училась бы теперь на стоматолога, о чем прежде помышляла. Но Дашу пугало негаснущее соображение: если бы ее приперло, и она оказалось бы рядом с Рогнедой, что бы вышло? Пугало и другое: ее тянуло попробовать! Вдруг это дело - сладкое. И потом: глядишь, и на квартиру накоплю. На какую квартиру? Почему именно на квартиру? Почему не на виллу под Скадовском? Почему не на свинарник? Или на палатку с торговлей нижним бельем?
Однажды ноябрьским днем Даша приехала в Москву с билетом в Театр оперетты. Давали «Веселую вдову». Приоделась. Посидела у зеркала. Надушилась. Было время. Зашла в кафе «Зима», прямо напротив витрин Художественного театра, рядом там заставили стоять Антона Павловича Чехова. В «Зиме» сидела Рогнеда с двумя девицами и здоровенным, морда - заступом, мужиком лет пятидесяти. Рогнеда быстро перешла за столик к Даше.
– Мужик-то с вами какой свирепый, - заметила Даша.
– Генерал, - хмыкнула Рогнеда.
– Офицер?
– Прозвище «Генерал». Но может, и впрямь генерал. Был. Или и теперь генерал. В синих штанах. Сволочь. Обирала. Жмот. Кулачища-то вон какие. Но когда навар в плюсе - либерал. Сегодня - либерал. Меня отпустил к тебе. Верку привел сюда диетить.
– Диетить? - спросила Даша.
– У Верки с утра желудок… А у нас закон монастыря - по дороге к клиенту не обосраться. Иначе - рекламация и штраф. Генерал дал Верке таблетки, теперь полезно кормит.
– Сострадательный человек, - сказала Даша.
– Забота о производительности труда. И главное - не хамит.
Выпили по пятьдесят коньяка, напитка для Даши коварного.
– А чего тебе в театр-то переться? - сказала Рогнеда. - Если бы кавалер ждал. А то ведь нет. Будет какая-нибудь жирная старуха изображать красотку, ляжками трясти, а за мороженым в антракте встанут сто человек. Пойдем со мной, у нас театр похлеще оперетты.
– Ты что, сдурела что ли?! - возмутилась Даша.
– А что? А что такого? У нас табун здоровый, девочек тридцать, затеряешься, подхватишь безопасного старичка и вернешься в Долбню с парой сотен баксов. Не понравится, больше с нами не пойдешь…
В «Зиме» было тепло, глиняные лики греков и гречанок, лиловые и нежно-коричневые, смотрели со стен, в Камергерском ветер кособочил дождевые струи, заказали еще по пятьдесят коньяка с пирожными.
– Ну ладно, тащись к чардашам и канканам, - напутствовала Рогнеда Дашу при расставании. - А если надумаешь, милости просим, собираемся мы в переходе, у газетного киоска, у лестниц к Телеграфу, там милиция реже гоняет.
Даша цокала каблуками по брусчатке Камергерского к Дмитровке, натянув капюшон куртки на голову, сознавала, что, протрепавшись с Рогнедой, опоздала, да и почти напилась, дуреха, и надо бежать от соблазна. Хоть бы Настя стояла над развалом бананов и киви, укрытых пленкой, хоть бы Настя грубоватыми своими шутками помогла не свернуть с дороги истинной. Но торговал с лотка щербатый Васька. С какой именно дороги истинной (выражение матери) и что такое вообще дорога истинная? В Долбне ее ждали к одиннадцати, и пришлось бы объяснять, отчего она не попала в театр. А почему бы и не свернуть с дороги истинной? Чего бояться-то? Почему бы не пойти в переход и не потолкаться среди рогнединых девочек? Разве они плохие? Даша так не думала. А вдруг ей и понравится? Главное, что она могла выбирать, пробовать или не пробовать. Принуждений никаких не было. Ни погибельного долга, ни горькой судьбины, когда все равно, ни безысходной необходимости спасти любимого (имелся бы такой!) или отца с матерью, ни даже простейшего желания именно заработать («На квартиру!» - хмыкнула Даша). Нет, если что и подталкивало Дашу в переход к Рогнеде - так это ожидание приключения. С каплями на носу у праздника парфюмерии «Ив Роше» она спустилась под асфальт, прошла мимо не битых еще стекляшек с галантереей. У газетного киоска, точно, толклись девочки. Сразу, еще не слившись с ними, Даша подумала, что лица у них острые, яркие, но некрасивые, впрочем, по ее понятиям. Симпатичной выглядела Рогнеда, ну еще две-три девочки, остальные же были с грубо-крупными чертами лица и, видно, привлекающей мужчин бесстыжестью в улыбках. Очень скоро Даша поняла, что бесстыжесть эта была обязательная для места применения энергии. Рогнеда обняла ее: «Ну, дуреха, поняла, что к чему! Не тушуйся! Одета ты, правда, тяжело, никуда не годно». Даша чуть ли не обиделась, она шла в театр и стыдиться в наряде ей было нечего. Девочки, самой старшей из них было лет двадцать восемь, глядели на Дашу с любопытством и не сердито, видно, Рогнеда им что-то нашептала. Большинство из них было в распахнутых коротких шубках, белых или бледно-голубых, в сапогах до колен и без колгот. Вера, виденная в «Зиме», стояла бледная и терла виски. «Строиться, быстро!» - сверху лестницы, с тротуара Тверской зарычало хамское, то ли баба, то ли мужик, то ли животное. На улице выяснилось, что рык был бабий, неизвестно, правда, чей, баб было две - крупноголововые, крутозадые, с растянутыми помадными ртами, две бандерши, две диспетчерши, две разводящие. Две мамочки. К девочкам из перехода наверху добавились девочки, толкшиеся у Телеграфа, намокшие, унылые. Крутозадые («Пятьдесят шестой размер в поясе», - определила Даша) бабы, примерным поведением и беспорочным стажем выбившиеся из девочек, погнали табун и впрямь из трех десятков
