обрадовался Васек Фонарев, на минуты из душевного разговора исключенный. - Она где-то здесь болтается. Чумовая Настька-то, банановая! Сейчас я ее приведу!»
И привел. Прокопьев эту Настьку видел в закусочной. Чаще всего в морозные дни. Она прибегала в «Закуску» по естественным надобностям организма, угостить персонал хурмой и бананами, ну и погреться. Запомнилась она Прокопьеву валенками, ватными штанами и ушанкой из нутрии, завязанной под нижней губой. Теперь она вытаращила на Прокопьева глазищи в удивлении, будто не знала, кто он такой и зачем она ему нужна. А сама знала, кто он такой и для чего ему надо ехать в Долбню. Она и теперь была готова к ненастьям и зимним стужам. Голову укутала шерстяным платком, кисти рук ее прятались в нарукавниках, отнюдь не бухгалтерских. Разговор у них с Прокопьевым вышел тихий и без шуток. Людмила Васильевна, дабы не напрягать собеседников подсказками, отошла в сторонку, и даже Васек Фонарев в деликатности чувств направился к Арсению Линикку. Настя написала на листочке Дашин адрес и рядом стрелками изобразила дорогу от станции к Дашиному дому. «Это с Савеловского вокзала», - сказала Настя. «Знаю, знаю», - кивнул Прокопьев.
Если бы не курьер-скороход и не правительственная телеграмма, Прокопьев должен был бы теперь брать билет в пригородных кассах. Для Даши им было приготовлено объяснение. Легенда, изящно говоря. В Долбне жили родственники Прокопьева, дядя с семьей. Дядя некогда имел дом в селе Воробьеве, на Ленинских - в том измерении - горах. По случаю возведения университета жителей села Воробьева отправили на поселение в кирпичные дома у станции Долбня. Места вокруг Долбни были тогда пустые. Стояли там только постройки пленных немцев. И была известна Долбня своей барочной церковью Спаса у озера Киево и тем, что от платформы ходили автобусы в чудесную усадьбу Марфино с госпиталями, санаториями и дачами сталинских соколов. Так вот. Если бы Прокопьев отыскал Дашу, он бы мог сказать ей, что навещал дядю, а накануне встретил в Камергерском товарок Даши по закусочной, они, узнав о поездке Прокопьева в Долбню, обрадовались, заверещали, наказали Дашу найти, передать ей адреса их новых рабочих мест, ну и прочее. Очень складно бы получилось. Если бы Прокопьев Дашу отыскал. А ему и хотелось бы отыскать. Но и хотелось бы, чтобы ее не оказалось дома, да и в Долбне вообще. То есть он как бы действие предпринял, совесть успокоил, а Даша взяла да и укатила к родителям (намерение свое она выказывала Насте). Значит, не судьба. Не ехать же ему в Херсон.
«Слюнтяй!» - отчитал себя Прокопьев. Конечно, удобнее жить в осторожности. В умении предчувствовать опасность и от опасности уклоняться. Несколько месяцев назад в Камергерском, в закусочной, произошло явление ему неких телеграфных лент («И нынче - телеграмма!…») с истерическим текстом и мольбой о помощи. И будто бы он был готов откликнуться на мольбу заплаканной девицы с жалко-бедной примятой прической. И девица осадила его, и вовремя пришло соображение: «Чур меня!» Но сейчас-то повод для испугов был иной. Опасности или опасения возникали из-за сочетания: «Прокопьев + Даша». Прокопьев пугался самого себя. «Чур меня!» он должен был произнести, подведя себя к зеркалу. Зачем он Даше? Зачем ему Даша? Ему тридцать шесть, Даше - двадцать четыре. В ее присутствии он ощущал себя если не добрым папашей, то уж по крайней мере благорасположенным к сероглазой дивчине дядькой. В немногих своих лирических историях он проявлял себя человеком неловким и чаще всего простаком. Но знал: не тряпка он и не тюфяк. Не медуза. Но может быть, в его судьбе нечто не сошлось (или не совпало) и не потребовало от него истинного проявления дарованных природою свойств? Сколько раз, сидя в закусочной и созерцая белую доску со словами «Сергей Сергеевич Прокофьев», пребывал он в томлениях чувств и думах о своем предназначении. Каково оно и в чем?
Явно не в листочке с долбненским адресом бывшей буфетчицы Даши, позванивали подсказки Прокопьеву. И уж, наверняка, не в тексте правительственной телеграммы.
А не позвонить ли Мите Шухову, пришло в голову. То есть не похвастаться ли сейчас приятелю возведением его, Прокопьева, в эксперты Государственной комиссии? Был случай, звонил и хвастался. Когда четыре его стула сочли достойными стоять в обновляемом Кремлевском дворце. Но то был случай профессиональной удачи, да и хвастался Прокопьев скромно-уничижительно и как бы между прочим. А теперь-то что? Что это за комиссия такая, и что за доблесть быть в ней экспертом? Митя Шухов сейчас рассмеялся бы. А вот Нина бы не рассмеялась. Не должна была бы рассмеяться. Телефон ее у Прокопьева имелся… Петухом или павлином, осознал Прокопьев, он готов был распушить хвост перед соблазнительной женщиной в красной каскетке, хозяйкой двух поломанных вещичек. И еще осознал: она, какие бы особенности он в ней ни предполагал, вызывала у него естественные мужские желания, а на Дашу он глядел именно как старомодно-добродетельный дядька. Фрол Федулыч вблизи юной наивно-романтической родственницы, и ни о какой близости с ней думать не думал.
Но ведь случай с Ниной, запуганной некогда и жалкой, заставил его в оторопи произнести: «Чур меня!»…
Прокопьев подошел к зеркалу. В Долбню он собирался аккуратно и не изъяны в дорожном одеянии был намерен теперь обнаружить. Дядька ли он дряхлый, Фрол Федулыч ли замоскворецкий? Вот что ему захотелось тотчас же выяснить. Или удостоверить. Да нет, какой уж тут дряхлый дядька! Моложавый, поджарый, крепкий, в плечах - широкий (юношей занимался греблей, прежде чем увлечься лыжами). Да, именно не самый дряхлый и не самый согнутый из тридцатилетних. Иное дело к красавцам, в чем Прокопьев жил убежденным, отнести его было никак нельзя. Лицо свое считал неказистым. Не то чтобы оно было лошадиным, но, пожалуй, излишне вытянутым да еще и с толстыми губами, ну и нос завершался не слишком остро, не картошкой, правда, а крыжовиной. Впрочем, и у Сергея Сергеевича Прокофьева нос нельзя было назвать идеальным. («Эко куда заехал! С гением сравниваешь!»). Ну светлые волосы у Прокопьева были густые, чуть волнистые. Ну некоторые знакомые полагали, что у него выразительные карие глаза. То есть взгляд их приятен, добрый, что ли, пусть порой и насмешливый. Итого: не дряхлый и даже спортивный, не красавец, но из тех, терпеть кого можно. Не Квазимодо. Таково было сегодняшнее заключение Прокопьева.
Ну и что? Ради чего он подходил к зеркалу?
Зазвонил телефон.
Не заседать ли в комиссию призывают и немедленно?
Нет. Звонила Нина. А свой номер он ей не давал.
– Доброе утро, Сергей Максимович, это Нина Уместнова, если помните. Та, что с табуретом и табакеркой. Да, свой номер вы мне не давали. Я вчера проходила Сретенским бульваром, вас не было, но мою просьбу о номере телефона милостиво уважили. Вы мне не рады?
– Отчего же, - сказал Прокопьев. - Рад. Но мне сейчас уходить. По делам.
– Я коротко. У меня билеты в Консерваторию. Вы ведь любите и Прокофьева, и Стравинского. Вот их и будут давать вечером.
– Очень вам признателен, - сказал Прокопьев, - и чрезвычайно извиняюсь. Но вечером меня… Срочный заказ. Очень выгодный. Отменить его я не могу.
– Я вас понимаю, - протянула Нина, и в интонациях ее Прокопьев уловил растерянность, огорчение и даже обиду. Но тут же и услышал: - Значит, не судьба.
– Какая уж тут судьба, - сказал Прокопьев и сразу понял, что сморозил глупость. Надо было распрощаться и повесить трубку.
– Для вас не судьба, а для меня, может быть, и судьба… Я думала, что после концерта мы сумеем приятно провести время… Но раз вы не можете отменить свои труды, значит я для вас человек чужой…
Сладким был голос Нины, и сладкое желание возбуждала она в Прокопьеве. Отчего же и впрямь ради музыки и ночных приятностей не пренебречь выгодой срочного заказа?
– Да, Сергей Максимович, я для вас чужой человек, и приглашение мое для вас не заманчивее ложки уксуса. Но не откажите в моей просьбе… Выслушайте мое предчувствие. Вам следовало бы не увлекаться сегодняшними делами. Беда может случиться, Сергей Максимович, беда. Ну, если не беда, то бяки всякие и конфузы…
– Нет, - грубо произнес Прокопьев. - Отклонять заказ я не стану. Извините.
Номера телефона у нее не было. Но достала. И передала предчувствие. Или выполнила чью-либо просьбу передать предчувствие.
После недолгого молчания (Прокопьеву бы опустить трубку, а он будто бы все еще ждал неизвестного) Нина сказала:
– Сергей Максимович, - голос ее стал теперь нежно искательным, мечтание звучало в нем, греза
