девичья и ничего не осталось в нем от тревоги предчувствий, - а вдруг дела ваши сами по себе развеются, и вы сможете подъехать к Консерватории, а потом мы проведем с вами время, как вы пожелаете? Такое ведь не исключено?
В этом ее «не исключено» не было уже грезы девичьей, а было томление плоти.
– Не исключено, - буркнул Прокопьев.
И тотчас же отправился на Савеловский вокзал.
Поменял бумажки на монеты и двинул к автоматам пригородных касс. И тут началась всякая чепуха. Бяки обещанные. В ответ на его рубли с полтинниками из автоматов выскакивали билеты вовсе не до Долбни, а то до Трудовой, то до Яхромы, а то и до Вербилок. Деньги Прокопьеву транжирить не хотелось, а он все вгонял и вгонял монеты в отверстия касс, будто был одурманенный раб игровых автоматов. Живая продавщица билетов, по умонастроению Прокопьева сейчас - чуть ли не председатель Страсбургского суда, выслушав его жалобы, дала ему разумный совет: «Не обижайтесь вы на кассы, им и положено ошибаться. Яхрома и тем более Вербилки дороже Долбни, вы по билетам в те зоны и поезжайте. И кончатся ваши недоразумения». Недоразумения! Эта распрекрасная Нина, владелица табурета и табакерки, обволокла его мысли (а может, и действия?) сетью своих предчувствий, и теперь он что - должен будет тыркаться в коридорах недоразумений, неприятностей, конфузов и прибредет к беде? Ну уж нет! Сети следует разорвать, разгрызть их резцами английского аппарата «Скорпио»!
Прокопьев заскочил в отбывавшую долбненскую электричку, не имея в карманах билетов. Подачки касс он перед тем разорвал и клочья их развеял на рельсы и шпалы четвертого пути.
Воинственный уселся Прокопьев на порезанное лезвиями пригородных хулиганов кожаное сиденье. Будем считать, не долбненских, а долгопрудненских или шереметьевских, решил Прокопьев. Для душевного равновесия он принялся напевать про себя тему эпизода «Джульетта девочка», и тут его разбудили.
– Пассажир! Молодой человек! Платформа «Турист». Три минуты до Яхромы. Вам выходить!
Мужик в фуражке и кителе служивого, с рожей Черномырдина, тряс Прокопьева за плечо.
– Куда выходить? Какая Яхрома? - выныривал из забытья Прокопьев. - Мне надо в Долбню…
– Всем надо в Долбню, - сказал мужик. - Но Долбню мы проехали. Дубнинская электричка в Долбне не останавливается. А у вас билет до Яхромы.
– Какой билет?
– Тот, что у вас в руках.
Не запоют ли сейчас «Три карты», ужаснулся Прокопьев.
– Поторопитесь выйти. Дальше у вас не оплачено.
Пальцы Прокопьева и впрямь держали билет. Прокопьев взглянул на него. Никакую Яхрому там не пропечатали. Пятая зона, синие цифирки. И все. И не садился Прокопьев в дубнинский экспресс, а заскочил в долбненскую электричку. Это он помнил. Но требованию Черномырдина разумнее было подчиниться. В Яхроме на вокзале Прокопьев приобрел правильный билет и вызнал, какая электричка не посмеет пронестись мимо Долбни. Выходило, что транспортное средство, прокатившее Прокопьева от Москвы до Яхромы, потратило на пятьдесят девять километров три часа. Ничего себе, дубнинский экспресс! И кому служил дядька Черномырдин?
Прохаживаясь по перрону, Прокопьев загляделся на каравеллы Колумба. Виденные Прокопьевым в каком-то фильме (в «Волге-Волге», вспомнилось), они украшали знаменитый яхромский шлюз и будто бы увлекали за собой к московским набережным буро-зеленую волжскую воду.
Не надо было глазеть Прокопьеву на стальные каравеллы, возможно, покрытые сусальным золотом. Не надо!
Подкатила добропорядочная дмитровская электричка, Прокопьев шагнул в тамбур полупустого вагона и тотчас осознал, что он стоит на борту каравеллы Колумба. И это была не бутафория каналстроевской эпохи, а истинная каравелла великого навигатора, и рассекала она водоросли Саргассова моря.
– Господин-товарищ! Солянка ваша стынет. А вы меня торопили.
– Какая солянка? - удивился Прокопьев.
– Та, что у вас на столе, - высокомерно произнес официант, никак он не походил на Черномырдина, вежливо-холодным лицом дипломата скорее напоминал другого премьера, у того что-то стряслось с дачей. - Кружку пива вы выпили быстро, а солянке позволяете остыть.
– Я думал, будет мясная солянка, - попытался оправдать себя Прокопьев.
– Помилуйте, откуда же взяться в рыбном ресторане мясной солянке? - официант был все еще вежлив. - Мы ведь с вами находимся на Речном вокзале. Судака вам подавать?
– Да, судака, конечно…
– И водочку?
– И водочку…
«Хорошо хоть меня усадили за столик в ресторане, - соображал Прокопьев. - А ведь могли в сердцах забросить и насадить на вокзальный шпиль…»
В отличие от первого путешествия до Яхромы теперь в памяти Прокопьева нечто удержалось. Клочья несомненной бредятины. То ли в ней он был сам Колумб, то ли еще кто. Команды «Санта-Марии», «Пинты» и «Ниньи» вот-вот готовы были взбунтоваться, а он вел два журнала - для себя и для экипажей, и в том, что для экипажей, занимался «недописками», приуменьшая число пройденных в «море мрака» миль, будто прошли еще мало, и нечего роптать. На каком языке вел записи? Прокопьев не помнил. Нет, помнил. На русском, естественно, на русском! На каком же еще! Значит он был не Колумб (хотя откуда он знал о текстах записей в журналах?)? Нет, не Колумб… Ему чрезвычайно (будто в капризе) хотелось разглядеть и подержать в руках инструменты навигатора, с детства знакомые по книжкам с картинками - астролябию, секстант, подзорную трубу, топор Негоро (какой топор? какого Негоро?) и еще что-то, что выпало из памяти, ну и, конечно, карту знаменитого Тосканелли, на которой не было Тихого океана и двух Америк, а волны Атлантического умывали берега страны Сипанго, то бишь Японии, и южнее их - берега Индии с ее слонами и пряностями… Но потом пошли всякие гадости, будто хари пиратские, одноглазые, щербатые, в рваных немытых платках заглядывали в его каюту, пытались разбить стекло иллюминатора кривыми тесаками, обезьяны и попугаи торчали на их плечах. И были слышны их омерзительные вопли: «Гони, паскуда, пиастры! Гони пиастры! Гони, паскуда, бочки рома! Верни божьих коровок и бочку с керосином! Гони карту подкопа к сокровищам Квашнина!» Но вскоре их сменили твари более мерзкие и гнусные, чудища морские, пасти акульи с тысячами зубов, не чищенных пастой «Колгейт», тела гигантские медузьи, испускавшие ведра слизи, щупальца осьминожьи с кровавыми присосками. И эти твари, наверняка сожравшие абордажью свору с их попугаями и макаками, требовали чего-то в беззвучии яхромского кошмара, но угадывалось, что и им были нужны и пиастры, и какая-то карта, и бочки с чем-то. Однако и их в мгновение убрали, раздвинули и отшвырнули в никуда восхитительные руки Нины Уместновой, желавшей насладиться вечером (каким вечером?) музыкой Стравинского и Прокофьева. И если прежние видения Прокопьев наблюдал скорее с любопытством, нежели с неприязнью и страхом, то зла ему не желающее, ласковое Нинино лицо заставило его убояться. Теперь он понимал, что истинно никакой он не Колумб и не торчит ни на какой каравелле «Нинья», а смотрит в иллюминатор каюты туристского класса теплохода «Максим Горький». Тогда же мелькнуло ни с того ни с сего и такое соображение (о нем Прокопьев вспомнил, прохлебав рыбную солянку и пододвинув к себе тарелку с судаком «орли»). Приятель Прокопьева, радиофизик, в сезон навигации покупал на выходные две каюты именно «Максима Горького», топавшего каналом от Москвы до Большой Волги (то есть Дубны) и обратно в Москву. Приглашал в круиз одну из душевных подруг. Как только теплоход, отгудев, уходил к неведомым пределам, в дверь каюты к приятелю проскальзывала подруга, и более для них не существовали водные просторы. Сразу же после этого соображения в дверь забарабанили.
Жаждущая Нина никуда не исчезла, губы ее с чмоканьем всасывали в себя стекло иллюминатора, но та же Нина (или другая?) стучала в дверь каюты, страстным шепотом молила: «Откройте, Сергей Максимович! Впусти меня, Сереженька!» Пальцы ее перестали стучать, а стали скрести обшивку двери. И это были уже не пальцы с перламутром маникюра, а лапы с медвежьими когтями, они врезались, пробуривались вовнутрь каюты и тянулись к Прокопьеву. Тогда Прокопьев и выкрикнул в ужасе: «Чур меня! Чур меня!» И услышал на испанском, естественно, на испанском (испанского Прокопьев не знал, но понял): «Земля! Вижу землю!»
И - нате вам! - вместо мясной солянки получил солянку рыбную. А перед тем якобы выпил кружку пива. Ладно, пиво на совести официанта… Обласкав судака «орли» ста пятьюдесятью граммами пшеничной, Прокопьев расплатился и метрополитеном отправился на Савеловский вокзал. Удаляясь от вод, взглянул на
