хозяйки. Погубители – либо завистники, либо конкуренты, недовольные возрождением отечественного дирижаблестроения.
– Это – на виду, и для постового, – сказал Ковригин, – а ваши-то версии?
– Хе-хе! – хмыкнул мужик. – У меня-то есть соображения. Но соображения, сам знаешь, не цветут без вознаграждения.
Ковригин нахмурился. Сказал:
– Нет у меня ни визиток, ни жучков, ни вознаграждений.
– Значит, ты и не частный сыщик! – мужик, похоже, обрадовался. – Значит, ты и есть один из погубителей. И тебя самого сыщут. И не жди удачи.
– Сколько стоит ваше ведро яблок? – спросил Ковригин.
– Антоновка, – сказал мужик. – Без ведра – двести. С ведром, учти – эмалированным, хоть бы и с дырой, – двести пятьдесят.
– Вот вам триста рублей, – протянул бумажки Ковригин. – А яблоки с ведром оставьте себе.
– Премного благодарен, ваше благородие, – согнулся в полупоклоне мужик, – а то ведь и не знал, что делать. Зверушки у меня на ферме сидят голодные. Стонают. Головами вертят. Теперь покушают. Благодетель вы ихний…
– Какие зверушки?
– Улитки виноградные, ну и зелёные лягушки. Лучших сортов. А мои соображения вы хотите теперь услышать?
– Нет. Не хочу, – резко сказал Ковригин. – Нет времени. Ещё раз спасибо, и пойду…
– Ну, сходи… А если вернёшься сюда, загляни ко мне на ферму, спроси ферму Макара, тебе скажут. А теперь сходи, куда направился… – и мужик усмехнулся ехидно, пожалуй, что и со злорадством и будто бы с предощущением невзгод Ковригина в скорые дни…
«А ведь со временем-то у меня действительно туго, – сообразил Ковригин. – Ни на какие переулки у меня его и не останется…»
Нужда спуститься к булыжному берегу Канала у Ковригина, пожалуй, развеялась, отлетела пухом одуванчиков. Что нового он мог бы узнать на берегу и что увидеть? Но он ощущал, что мужик при ведре с антоновкой с интересом (или даже с азартом игрока) смотрит ему в спину. И отказ от спуска к месту ночного происшествия значил бы, что он, Ковригин, спасовал перед фермером Макаром. В чём спасовал и кто для него вообще этот так называемый фермер, Ковригин не знал. Однако, из упрямства, что ли, пошел вниз, к волжским водам. Территория пепелища у моста Рогачёвского шоссе, не слишком великая, была действительно оцеплена. Кроме милицейских автомобилей Ковригин увидел на бывшей стоянке дирижабля и две пожарные машины, возможно, там ещё что-то тлело. На краю платформы к бетону рекламного столба клеем «Момент» были приживлены объявления. Виртуозов чуть ли не пятнадцати профессий к высокооплачивыемым трудовым будням зазывали возобновители шести палуб со штурвальной рубкой наверху возрождаемого сухопутного лайнера-гиганта «Адмирал Лазарев». А ресторан «Чудеса в стратосфере» приглашал на службу лишь гондольеров, но не двух или трёх, а сразу – семерых.
Ковригин присел на траву прибрежного откоса, пока ещё зелёную и сочную, закурил. Потом заметил рядом разброс камней. Вряд ли они остались от ледника, ползшего здесь некогда из северных прогретых краёв. Скорее всего, их не довезли до возрождаемого «Адмирала». А может быть, затевали вымостку откоса, но затея взяла и повесилась. Ковригин пересел на камень. И тут же, влево от себя, ближе к мосту железнодорожному, увидел (и рассмотрел) палубы «Адмирала», пока ещё в лесах и в зеленоватых целлофановых занавесях. Не шестипалубники ли эти и были конкурент-погубителями дирижабель-ресторана «Чудеса в стратосфере», судя по приглашению семи гондольеров с оплатой трудов в у.е., вовсе не собиравшемуся прогорать и уж тем более взрываться? Сейчас же в Ковригине возбудился праведный гнев («экие сволочи, корыстные ублажители корпоративных якобы страдальцев, а по сути – деляг, решетом собирающих влагу!») и сострадание к хрупкой женщине, сбитой ядовитой стрелой в схватке недоразвитых капиталов. «Она-то ведь, – явилось соображение, – может, как и здешний итальянский генерал Нобиле, была истинной патриоткой дирижаблей и ресторан держала исключительно ради того, чтобы возбудить в обществе интерес к дирижабельной романтике и добыть деньги на её возрождение»…
Но почему вдруг – «хрупкая женщина», осадил себя Ковригин. Поводов называть её хрупкой женщиной Лоренца (или как там её?) в забавах с ним вовсе не дала. И что он толком знает о ней? С чего вдруг возникли в нём фантазии о хлопотах Лоренцы по возрождению отечественного дирижаблестроения? Что он вообще припёрся сюда, отчего у него здесь на зелёном откосе слёзы чуть не закапали? Глупость какая-то! Кстати, вспомнилось Ковригину, у неё, по утверждению в визитке, странницы и маркизы, имелся ещё ресторан или подземный будто бы бар. Ковригин вынул бумажник, потрепанный, размятый, оставшийся от отца. Визитка Лоренцы не была в нём обнаружена. Если она не рассыпалась, не улетучилась в азоте с кислородом (и с чем-то ещё) сама, стало быть, осталась в квартире, в Богословском. От дачного полемиста и доброхота Кардеганова-Амазонкина Антонине стало известно о красавице Лоренце Козимовне, и если её визитка попалась бы Антонине на глаза, возникли бы в сестрице отчаянные и ложные направления мыслей. «И это замечательно!» – возрадовался Ковригин.
В это мгновение в кармане его заверещал телефон. «Идиот! – отругал себя Ковригин. – Ведь обещал избавиться от него!» Телефон трещал-верещал минут пять, испытывая силу воли Ковригина. Испытал. А когда затих, Ковригин решил приступить к уничтожению приговорённого им (по необходимости) предмета. На камне он сидел, камни, побольше и поменьше, лежали рядом. И тут его остановила семейная (Антонина не в счёт) и уже известная нам привязанность к старым, долго и достойно служившим человеку вещам. Настроение у Ковригина и так было не слишком весёлое, а тут он затосковал. Рука его не смогла опустить камень на темную пластмассовую коробочку, а в ней наверняка оставались звучать и жить голоса, радости, страдания, дела и самого Ковригина, и многих близких ему и противных ему людей. «А сделаем так! – пришло в голову Ковригину. – Упрячу-ка я его под камни, укрою так, чтобы никто его не нашел. Вернусь из Синежтура и откопаю. Наказаний он не заслужил. Разрядится к тому же он дня через два. А за два дня, глядишь, примет и запомнит что-нибудь важное…»
И упрятал. Встал. И ощутил: из-под камней, будто из глубин Земли, доносилось печальное верещание. А впрочем, может, верещание это и подземные трески (или стоны) Ковригину прислышались.
Постоял минуты три. Поглядел на дачные дома за Каналом, на белые корабли в узком водном створе, на серые, мокрые облака, ползшие с северо-востока, не иначе как от Карского моря подгонял их к Москве Сиверко – обещанием холодов и занудства мерзких меленьких дождей. И только теперь метрах в двадцати ниже и вправо от себя заметил грустно сидевшего человека. Голова его в красной бейсболке была скорбно опущена. Ива плакучая… «Ба! Да это же Амазонкин! – сообразил Ковригин. – Он-то с чего бы оказался у пепелища?» А сам-то он, Ковригин, из-за каких переживаний или толчков судьбы поспешил на платформу «Речник»?
Заметил его Амазонкин или не заметил, Ковригин решить не мог. Окликнутым соседом-активистом быть не хотелось, и Ковригин быстро пошагал к платформе.
В ожидании московской электрички Ковригин в совершенно непредвиденном им порыве любопытства (или сомнений) подошёл к единственному кассовому окошку и спросил барышню:
– Фермера Макара вы знаете?
– Кто же его не знает, – сказала кассирша.
– Будьте добры, передайте ему вот это…
И Ковригин на мелком листочке, вырванном из блокнота, написал: «Если вспомните, если заметите, если есть версия, позвоните по телефону…» Номер был сообщен телефона мобильного, укрытого теперь камнями откоса. Для бестолкового человека (а фермер Макар вряд ли был бестолковым) Ковригин подписался: «Вёдров-Антонов».
– Передам, если появится, – сказала кассирша. – Обычно он передвигается на джипе.
– А страусов он не разводит? – спросил Ковригин на всякий случай.
– Нет, – сказала кассирша. – Разводил кенгурей. Но они помёрли. Даже детишки в сумках. Потепление, выходит, ещё не наступило. Ни всеобщее, ни тем более узкопрудненское. Но сейчас, говорят, завозит аллигаторов. Этих – для дмитровского сафари.
– Какого дмитровского сафари?
– Китайцы создают. Охотничий рай. Или звериный. Не помню. Все там будут. Все, кроме панд. К востоку
