по комсомольской путевке в Казахстан. Работает в бригаде бетонщиков.
Настоящий человек всегда стремится сделать нечто большее, чем от него ждут другие. Даже большее, чем он сам от себя ждет. Вы вступили на этот путь, когда добровольно поехали на суровый Север. Это не всякий может! Значит, вы способны на многое. Про учебу тоже не забывайте.
…У нас, в Белоруссии, стоят сейчас чудесные дни, «дни осени первоначальной», когда весь день… «как бы хрустальны и лучезарны вечера». А у вас, наверно, там уже северное сияние светит вместо солнца? Всего вам наилучшего, отважные заполярники!»
Глава девятая
ЧЕГО ПРОЩАТЬ НЕЛЬЗЯ
Вечером девушки мирно сидели дома. Кто читал, кто шил, кто готовился к техническим занятиям по учебнику «Штукатурные работы». С улицы вдруг вбежала запыхавшаяся Майка, сразу всех всполошила:
— Анатолия арестовали!
В комнате словно разорвалась бомба.
— За что? Почему? Выдумываешь?
— «Чертовски милая»… довела. — Майка погрозила кому-то кулачком, присела к столу, но тут же вскочила и подбежала к окну: — Вон его ведут!
Все выскочили на улицу, на ходу завязывая платки, запахивая ватники.
От общежития ИТР к поселковому отделению милиции двигалась небольшая толпа: рабочие, комсомольский патруль, участковый в черной шинели.
Посредине шел Тюфяков, почему-то без шапки. Кружившиеся в воздухе снежники садились на его лоб, брови. Кто-то догнал его, протянул Тюфякову кепку: «Потерял!» Он не спеша, с достоинством натянул ее на голову. Юлю поразило выражение его глаз: это были все те же светлые, серые глаза сильного, доброго, спокойного человека, но сколько затаенной боли читалось в них!
Увидев Асю Егорову, Тюфяков остановился:
— Письма мне будут — сбереги…
Ася горестно кивнула:
— Эх, Толя, Толя…
…В этот вечер, когда случилась беда, Тюфяков собирался пригласить Руфу в кино. На каждую новую картину он брал билеты для себя и для Руфы, и она никогда не отказывалась. Вообще «чертовски милая» охотно принимала всякое ухаживание, и не только от Тюфякова.
— К ней знаешь как надо ходить? — сказал с усмешкой знакомый Тюфякову бригадир. — Стучи ногами, тогда откроют: руки должны быть заняты…
В комнате, где Руфа жила вместе со счетоводами и табельщицами конторы, ее не оказалось.
Тюфяков медленно побрел по коридору общежития.
Из-за двери доносились обрывки музыки, женский смех. Он прислушался: так смеяться могла лишь одна девушка на свете.
…А жил в этой комнате начальник субподрядной монтажной конторы, лысоватый человек с жирными покатыми плечами по фамилии Померанец. На стройке называли его «Субчик». Померанец вечно ловчил, изворачивался. «Он тебе наряд может выписать и вдоль и поперек, в трех красках переправит — красной, синей и зеленой», — неодобрительно говорили о нем рабочие. Где-то у Субчика были жена и дети, но он и не собирался переводить семью на стройку. В комнате его стояла радиола, и не было почти дня, чтобы оттуда до поздней ночи не доносились звуки джазовых песенок, танцев. «В нашей дыре только музыка спасает от одичания», — объяснял всем этот почитатель искусства.
Тюфяков толкнул дверь.
В оранжевом свете лампы, затененной абажуром, он увидел поднятую крышку радиолы, крутящуюся пластинку.
На грязной, засыпанной папиросным пеплом скатерти темнело в стаканах недопитое вино, валялась апельсиновая кожура, конфетные обертки.
Визгливо звучал бойкий мотивчик.
Тюфяков не узнал сначала Игоря: тот сидел на тахте в полутьме. Субчик танцевал с Руфой.
Тюфяков увидел закинутые на жирные плечи Субчика тонкие и смуглые, прелестные Руфины руки, которые так часто снились ему, и вдруг рванулся к танцующей паре.
— Что ты хулиганишь? — вскочил Игорь.
Тюфяков только двинул его плечом, потом схватил Субчика за воротник.
Игорь бросился на улицу, стал звать на помощь. Перепуганный Померанец с криком: «Хам! Негодяй!» — вырвался из рук Тюфякова и шмыгнул в коридор.
И тут случилось невероятное.
Обезумевший от обиды и негодования Тюфяков стал душить Руфу.
Подоспевшие люди схватили его.
В день, когда в поселке Металлическом был суд над Тюфяковым, злой ледяной ветер сдул с земли снег, обнажил окаменевшую грязь. Мороз щипал щеки, затруднял дыхание. Наружные стены трехэтажного здания стали седыми от инея.
Ася, отпросившись у прораба, с утра уехала в Металлический. Невесело работалось в этот день бригаде.
— Надо же было Анатолию, — вздыхала Ядя, двигая по стене полутерком. — Хлопец такой самостоятельный.
— Мать его жалко, — сказала Нелли. — Сын по комсомольской путевке поехал, гордилась, наверно… А теперь, как узнает…
— А меня за Асю обида берет, — заявила Майка. — Убивается, жалеет дурака, а он только о той вертихвостке и думал.
— Не говори, Анатолий нашу Асю уважает, очень уважает, — возразила Нелли.
— У-ва-жа-ет! — насмешливо протянула Майка. — Пусть бы лучше совсем не уважал. Я же видела… Заведет с Асей разговор, советуется, а тут Руфа пальчиком поманит, и он уже про Асю совсем забыл. А «мамка» ночью плачет. Я же видела…
— Постойте! — воскликнула пораженная Юля. — Значит, Ася была в него влюблена… в Анатолия?
Ядя и Нелли промолчали, а Майка буркнула:
— С луны свалилась!
Никто не произносил имени Игоря, и Юля поняла: из-за нее. Как будто и она вместе с Игорем виновата в том, что Тюфяков попал в беду.
А может, и правда виновата. Виновата и перед Тюфяковым и перед Асей… Восхищалась ею, расхваливала в письмах домой, а чем жила «мамка» душевно, чем мучилась, об этом не догадывалась. Ася! Девушка с Невской заставы. Всю блокаду перенесла. «Кулеш варили из отработанных ткацких гонков, а ткань давали», — вспомнилось Юле, как рассказывала Ася Егорова о людях фабрики «Рабочий», о жестокой зиме 1942 года. Асе тогда было десять лет. Мать ее — ткачиха — научила дочку своей профессии. От матери унаследовала суровую правдивость, прямоту, ясность… «Для государства есть необходимость, — снова вспомнились Юле Асины слова, на этот раз не о прошлом, а о сегодняшнем, о том, почему решила поехать на Север. — Вот я и подумала: для меня на фабрике замену найдут, а там, на Северострое, наверно, каждая пара рук дорога».
Опадавший с мастерков раствор застывал на холоде твердыми комьями. Еле-еле выработали дневную норму. После смены не пошли в клуб — там были танцы, — сидели дома и ждали Асю.
