кривыми шажками, выбрасывая колено. «Спецсредство» идеально вписалось в затылок, швырнув бандюгана в сохлые помои. Нормально. Не помрет, но дураком останется.
Всё, точка. Добивать не буду, решил Верест, не фашист. «Тиролец» лежал без движений. Получивший палкой по голове страдальчески постанывал. Толстяк пускал носом. Четвертый, обронивший «перышко», пытался приподняться – кровь заливала лицо, не давая видеть, рука прижалась к отбитой почке. Верест легонько толкнул его носком сапога: несостоявшийся рэкетир послушно завалился на бок и затих…
Опасность он, конечно, проворонил. Толстяк оказался живучим. Жирная лапа распрямилась в локте, схватила его за щиколотку. Он отшатнулся – и напрасно. Потерял равновесие, упал, впаявшись затылком в какой-то перевернутый тазик. Загудело громко – в голове ли, в тазике. Но тело уже летело на полусогнутые – не спи, проспишь всё на свете. Схватил злополучный таз, вырвал ногу – ручищи уже тянулись к его штанам – и огрел жирного по макушке. Хватило одного «огрева» – Жиряк уронил голову. Притих.
И вдруг он ощутил холод в верхней части позвоночника. Плечи онемели. Гул в голове прекратился, и наступила полная тишина – отвратительная до тошноты. Холод не задержался, пополз вниз – по дискам, по будущим грыжам. Откуда-то вылез животный ужас, волосы зашевелились на голове, дыхание перехватило. Что за пошлятина? Такого еще не было в этом мире. Очень медленно, словно не решаясь спугнуть подлетающую к затылку пулю, он обернулся.
В узком переулке на задах гончарни шевельнулась тень. Темень не была кромешной: день финишировал не пасмурно, луна висела матовой лампочкой. Подмигивали звезды – желтые светлячки на абсолютно черной простыне…
Он прищурился, всмотрелся. Незнакомец не прятался, спокойно стоял в переулке и наблюдал за неблаговидными делами Вереста.
Но почему такой страх? Он не проходил, забирался в позвоночник вместе с холодом и начинал его яростно трясти. На человеке был длинный балахон, голова прикрыта островерхим капюшоном. Рост – обычный. Не человек, мутный абрис, размытый мраком переулка. Кто такой? Представитель придонной публики? Клеврет Варвира? Каймак? Хорог, издерганный любопытством? Да ни в жизнь – энергетика данных господ не заставит его испытать звериный ужас.
А человек ли там?
Они стояли и сверлили друг друга глазами. Очертания фигуры внезапно потекли, размылись – словно некий живописец взял кисть и принялся замазывать наблюдателя цветом фона. «А ведь он совсем близко! – осенило Вереста. – Метров сорок-пятьдесят. Неужели не достану?»
Он сделал попытку разомкнуть губы, окликнуть, но губы оказались сухими, как горячий песок. Звуки не шли. Он сделал несколько шагов – фигура стушевалась, стала пропадать: то ли человек отступал в тень, то ли… растворялся в воздухе. Он ускорил шаг, почти побежал» сжимая кулак, готовый бить без базара – за испуг надо платить. Но чем ближе приближался к переулку, тем меньше там оставалось незнакомца. Скрипя зубами, он вбежал в узкий проход, остановился. Принялся растерянно озираться. Никого. Полное наличие отсутствия.
Но страх остался.
Фонари, как и в любом недоразвитом обществе, имелись, но не горели. Прижимаясь к стеночкам, он на цыпочках прокрался на улицу Глюка-Освободителя. В ограде харчевни Хорога перепуганный Каймак – благообразный кудрявчик лет шестидесяти, передал деньги в тряпочном мешочке. Не приставая с расспросами, уяснив суть, испарился. Видимо, Хорог популярно объяснил человеку, что дело этого парня побеждает при любом количестве оппонентов.
Голова разрывалась на куски.
– Эй, Хорог! – застучал он в дверь. – Пусти переночевать, не тянет что-то под мост. Я тебе тулер заплачу… Не будь гадиной, Хорог!
– Ну чего ты долбишься, заходи, – приоткрыл дверь трактирщик. – Ночуй уж задаром, бродяга, да помни мою безбрежную доброту.
Он отвел скитальцу комнату-клеть на чердаке, где имелось узенькое окно и кровать. Миллионы лет он не спал в настоящей кровати. С той самой роковой пятницы, когда выпил на сон грядущий три бутылки «Солодова», так и не позволившие ему в должной мере ощутить тепло и умятость собственной постели…
Сквозь сон он различал скрип на лестнице – кто-то крадучись поднимался к нему на чердак. Он не прыгал в боевую позицию ниндзя – слишком устал, пусть поднимаются. Скрипнула дверь, опять шаги, легкие, неслышные, улавливаются не ушами, а мозгом… Шелест одежд, дуновение ветерка от сбрасываемого платья… Что-то мягкое, податливое, с нежной кожей, чистым дыханием и безупречной совестью забралось к нему в кровать, и волей-неволей пришлось просыпаться.
– Лексус, не прогоняй меня, – зашептало разгоряченное создание, жарко дыша ему в ухо и целуя в трехслойную щетину.
– Пуэма? – вяло удивился он. – Деточка, ты зачем сюда пришла? А если мама заругает?
– Не прогоняй меня, Лексус, не прогоняй… – спотыкаясь, твердила разгоряченная «деточка». – Я помню, как ты смотрел на меня тогда, в зале… Ты ведь очень меня хотел, правда?
Отрицать несправедливо. Что правда, то правда. А какими еще глазами изголодавшийся, половозрелый мужик должен смотреть на хорошенькую девушку? Не на рога же оленьи смотреть…
Вертлявая змейка поползла по груди, спустилась ниже. Теплые ручонки взялись за единственный предмет туалета, носимый Верестом на данную минуту. «Прости меня, старина Хорог, я больше не буду… – думал Александр, погружаясь в пучину страсти. – Но и меньше не буду, уж не обессудь…»
Этой ночью он узнал о разврате ВСЁ. Эта скромная девчушка в «гуцульском» облачении творила чудеса. В кругах скучающего бомонда такие штучки называют «французской ванилью» – за ласку, шарм и умение любыми способами поднять мужчине настроение. Многократно за короткую ночь он уплывал в бурю и каждый раз думал, что это предел. Ведь должен быть у мужика предел? Но она продолжала над ним трудиться с упорством ударницы – откуда у скромной девушки этот бешеный темперамент? И по прошествии секунд он уже сам работал генератором, тянул ее к себе, с пылом и рвением, остерегаясь лишь одной опасности из целого сонма: ребеночка бы в запале не забубучить…
Пикантность происходящего состояла еще и в том, что они не могли шуметь. Ни стонать, ни прыгать, ни отрывать от пола ножки кровати. Как отреагируют Тао с Хорогом на его нахальство, Верест не знал, поэтому дышал сдавленно, а восторги выражал неопределенно. Пуэма тоже помалкивала, хотя, вероятно, по иной
