– Хорошо, – безучастно сказала Арсеньева.
Она поднялась и протянула ему руку, а сама глядела куда-то вбок, то ли на черные окна, то ли на тощие осевшие свечи, и, когда они танцевали, она так и не взглянула ему ни разу в глаза и, даже разговаривая с ним, вернее, отвечая ему односложно «да», «нет», она все что-то открыть хотела в черноте окон и пляшущих огоньках и в Севкину сторону не посмотрела. А Терехов смотрел в Севкину сторону и видел Надю и видел, какая она красивая и как она красиво танцует и какое у нее лицо красивое и радостное. Шепот музыки оборвался. Терехов отвел Арсеньеву к ее стулу, поблагодарил и сказал, что уж больно у них танец официальный получился.
– Да, – согласилась Арсеньева.
– Слушай, Терехов, – сказал Чеглинцев, – давай выпьем. А? И Алле нальем.
– Давай, – сказал Терехов.
– За любовь! – засмеялся почему-то Чеглинцев и подмигнул Терехову. – Поднимайте, поднимайте.
– Ну давай за любовь…
– За любовь, – сказала Арсеньева.
– Много пить может, – показал Чеглинцев на нее пальцем, – и ничего, не пьянеет…
– Я и то уж сегодня не крепкий, – сказал Терехов.
– Вот-вот, я и говорю, – кивнул Чеглинцев и подцепил в кастрюле остывшую картофелину.
Прорезался танец побыстрее, фокстрот не фокстрот, но приятный, Чеглинцев встрепенулся, рукой движение сделал, Арсеньеву приглашая, но одновременно он хотел прожевать картофелину, и, пока он мешкал, Терехов поднял Арсеньеву и повел за собой в середину зала.
– Надо же, – сказал Терехов, – чарльстон. А я сразу и не узнал.
– Чарльстон…
– Какие-то крохи музыки доносятся… Остальное приходится додумывать…
– Да, – кивнула Арсеньева.
– А чего ты такая скучная?
– Я всегда такая…
– Ну хоть сегодня будь веселей. Ну улыбнись, а? Улыбнись уж… Вот! Как ты улыбаешься! Был бы помоложе лет на пятнадцать…
– Болтун ты, Терехов, – засмеялась Арсеньева. – Все вы болтуны…
– Уж сразу и болтун, – сказал Терехов. – Это самый длинный наш разговор. И то с благородными целями. Улыбку у тебя выпрашивал. А ты улыбнулась и совсем другим человеком стала. Нет, я серьезно…
– Ну что ты, Терехов, ну зачем ты…
Она все еще улыбалась, оттаивало человеческое внутри нее, сползала затворническая маска, и подлинное, что в ней было и что в ней есть, проглянуло в глубине ее серых глаз. Она танцевала с Тереховым, и ей было весело, и она не стеснялась своего веселья, не считала его преступлением и танцевала не так, как танго пять минут назад – сонной рыбой, а живо и с удовольствием, и старая закалка домашних дансингов помогала ей вести чарльстон. И Терехов от нее не отставал, хотя в танцклассах и не учился, а на глазок в толчее асфальтовых пятаков у ребят поярче познавал новинки, последним танцором никогда не был и теперь чарльстонил лихо и как бы даже ехидничая над и без того несерьезными движениями. Сначала вокруг них притопывали с десяток пар, кто дурачился, а кто всерьез, но не умея, и постепенно пары эти, кто когда, но кончили танцевать и отошли к стенам, а в середине зала остались Терехов с Арсеньевой да Надя с Виктором Васильевым, столяром, самым модным парнем в Сейбе. Танцу полагалось и кончиться, но мелодия не обрывалась, а теперь она была слышна ясно и вся, чьи-то пальцы в Японии или в какой другой стране прыгали по клавишам и дергали тугие струны банджо, и четверо в мокрой и черной тайге при свечах, оплывающих в жестяные кружки, выделывали черт знает что, красивое и озорное. И когда остановились они, захлопали им зрители, и Надя, раскрасневшаяся, довольная, подскочила к Терехову и затараторила ему:
– Терехов! Терехов! Какие мы молодцы, а, Терехов? И ты молодец. Ты про меня сегодня не забудь. Обещаешь?
– Хорошо, – сказал Терехов. – Обещаю.
Терехов проводил Арсеньеву к привычному ее месту и там посоветовал ей снять раздражавший его платок.
– Ведь не холодно, – сказал Терехов.
– Не холодно, – улыбнулась Арсеньева, – не дует.
И когда сбросила она платок неспешным и плавным движением головы и плечей на худую спинку стула и когда пушистые волосы ее упали на щеки, рассмеялась она, поднялась и прошлась перед Тереховым, удивился он снова, как и в тот вечер с Чеглинцевым, томящей красоте ее, удивился и подумал, что по натуре своей она, видимо, человек веселый и счастливый, а вот на тебе, какая у нее судьба изломанная.
– Ты пореже свой платок надевай, – сказал Терехов.
– Вот солнышко выглянет, сброшу я его, – кивнула Арсеньева.
Подошел нахмурившийся Чеглинцев.
– Терехов, – сказал Чеглинцев и посмотрел сердито на Арсеньеву, – у меня к тебе дело.
– Какое дело?
