Десницын был года на четыре старше Виктора Сергеевича. Виктор Сергеевич прежде относился к Десницыну не то чтобы с чувством превосходства, но словно бы видел в его жизненных устремлениях некую ограниченность. Впрочем, как профессионала он его уважал. Десницын был следователь добросовестный, а потому и удачливый. Не одно сложное дело распутал он в районе. Долго работал в милиции. В следствии он был человеком дотошным и педантом. И рисковал, был ранен, ходил со шрамами. Виктору Сергеевичу казалось, что Десницын, расследуя обстоятельства, видит перед собой одну лишь уголовную загадку и более ничего. Десницын и полагал, что он разгадыватель печальных загадок, что такова функция следователя в обществе, а иные занятия – тут он, возможно, имел в виду хлопоты Виктора Сергеевича с «крестниками» – отдают любительством и отвлекают от сути профессиональных забот. Устройством людских судеб еще уместно заниматься адвокатам и судьям, имеющим к тому склонность, считал Десницын, следователь же обязан установить истину – и все. Воспитателем он может оказаться лишь косвенным образом. «Впрочем, вдруг для тебя оно и не так... – добавлял Десницын. – Я-то имею дело со взрослыми преступниками, а ты – с подростками...»
Извинения Десницына Виктор Сергеевич принял, но нервные слова его забыть не мог. Слова что, слова были толчком. Виктор Сергеевич человек был упрямый, но неуверенный в себе, и сомнения, вечно дремавшие в нем, всколыхнулись и ожили. «А может, Десницын прав? Может, и вправду я занимаюсь не своим делом?» И прежде были случаи, когда Виктор Сергеевич отчаивался, полагая, что ошибся, став следователем. «Лучше бы уж электриком остался!..» Вот и теперь началась полоса сомнений.
Оттого-то в последние месяцы Виктор Сергеевич и жил в некоем душевном смятении. Лена чувствовала, что он обеспокоен чем-то, но ее тревоги Виктор Сергеевич рассеивал шутками. Собственные сомнения, как и слова Десницына, вызвали в нем чувство протеста. «Да нет, – говорил он себе, – отчего же это я краснобай и дилетант? Пользы от меня в работе не меньше, чем от других...» Все дела, какие вел Виктор Сергеевич, он вел теперь, даже и помимо желания, словно бы споря и со своими сомнениями, и с Десницыным. И собственное понимание профессии следователя он намерен был отстоять.
Конечно, с точки зрения профессионала никольская история была рядовой и ясной. Десницын – тот бы давно закончил следствие и в лучшем виде преподнес бы материалы дела суду. И, наверное, был бы прав. Но Виктор Сергеевич ощущал свою ответственность за судьбы никольских подростков, словно бы и он, взрослый член общества, был виноват в том, что они такими выросли. Подобные чувства он испытывал и при разборе иных историй. Свое занятие он, как, впрочем, и Десницын, считал прежде всего служением справедливости. Но что для юриста высшая справедливость? Закон. Какой бы он ни был, совершенный или несовершенный. Закон. Но закон – общее, и особенности каждой личности он учесть не может. А существует он именно для каждой личности. Виктор Сергеевич полагал, что ему-то в работе с подростками уж никак нельзя забывать: наказывая – воспитывай. А он порой сталкивался с тем, что наказание суда и закона, пусть оно даже сто раз справедливое, бывало лишним и для жертвы, и для виновного, для него-то тем более, потому что он до суда был наказан, и сам себя наказал, и дальше будет себя казнить. Так принесет ли пользу этакое наказание закона? Сделает ли оно оступившегося подростка человеком? Именно этого подростка? Тут Виктор Сергеевич принимал в своих размышлениях точку зрения, для юриста противопоказанную, по коей выходило, что иногда следует учитывать иную и, может быть, более высокую справедливость, нежели справедливость закона. Виктору Сергеевичу гнать бы эти мысли, однако поделать с собой он ничего не мог. Тогда высказал их Десницыну, а тот раскричался.
Вовсе не собирался Виктор Сергеевич подменять собой закон. Нет. Однако порой Виктор Сергеевич, будучи убежден, что решение его принесет пользу обществу и, главное, пользу тому или иному подростку, его судьбе, его личности, старался совместить справедливость юридическую со справедливостью... Виктор Сергеевич не знал точно, как ее назвать... человеческой, что ли, житейской. А в себе он старался совместить юриста и педагога и полагал, что это для него необходимо, такая уж у него натура, а Десницын пусть думает о нем что хочет.
Никольская история, конечно, была тяжкой. Однако Виктор Сергеевич уговорил себя не торопиться с выводами. Похожие дела в его практике были. Причем дважды вчерашние сосунки, преступники по случайности, такие же, как Турчков, отбыв наказание, возвращались испорченными людьми. Виктор Сергеевич, не забывая о законе, попытался взглянуть на происшествие в Никольском и глазами обыкновенного человека, озабоченного судьбами и интересами нынешних юнцов. Как бы этот человек тут решил? Такой подход к делу Десницын и посчитал бы дилетантством! «Ну и пусть дилетантством! – подумал Виктор Сергеевич. – Дилетанты-то и движут историю. Дилетанты открывают то, о чем профессионалы и не рискнут задуматься. Помнится, Образцов, что ли, говорил, академик: профессионалы способны лишь усовершенствовать паровозы, а уж электровозы-то создаются любителями...»
Эта мысль отчего-то обрадовала Виктора Сергеевича, хотя он вовсе не склонен был признавать себя дилетантом. Просто и в никольском деле он хотел остаться верным взгляду на свою работу.
Виктор Сергеевич вел долгие беседы с парнями. Он как бы испытывал их, старался понять истинные их настроения и желал, чтобы парни всерьез восприняли его слова о ценностях жизни. Он говорил с ними сурово, но увлекался, вставал, собственные слова нравились ему самому, что случалось с ним нередко, ему казалось, что слова эти наилучшим образом действуют на парней и никогда ими не будут забыты. Парни уходили опустив головы, а Турчков и с мокрыми глазами... Виктор Сергеевич думал: «Жалко их... Так несуразно оступились... И ведь – уже наказаны! Стали другими людьми. Останутся ли ими после колонии?.. Есть ли иное решение? Какое не причинило бы ущерба ни Вере Навашиной, ни обществу... Есть... Но при условии, что после всего я обязательно возьму их под контроль и опеку...» Виктор Сергеевич уже видел никольских парней своими «крестниками».
Разговорами с ними Виктор Сергеевич был доволен, а вот беседы с Навашиной у него не получались. Лишь последняя беседа вышла удачной. Конечно, и Навашина была виновата в случившемся, полагал Виктор Сергеевич, симпатий он испытывал к ней не больше, чем к парням, с житейской точки зрения, вина ее равнялась вине парней, но разве равнялась она с точки зрения закона! Теперь Виктор Сергеевич знал точно, что, если бы Навашина не поняла смысла его стремлений прекратить дело без новых страданий для семей ее обидчиков и для нее самой, если бы она не успокоилась и не простила парней, Виктор Сергеевич дело прекратить бы не решился.
Но он убедил ее наконец в своей правоте и теперь был благодарен Вере. И за ее судьбу Виктор Сергеевич намеревался быть в ответе. Иначе его решение не имело бы смысла.
Но порой тревога возвращалась к нему: «А не глупость ли я делаю? Не опыт ли это с людьми и с самим собой? А может, и впрямь уйти мне из следователей просто в воспитатели? Или это все от упрямства, от желания доказать что-то себе или, положим, Десницыну? Да что он дался-то мне, Десницын этот!» Немало неприятного было связано у Виктора Сергеевича с никольским делом. Ходил-то он все время по тонкому льду! А однажды, словно бы желая оказать на Навашину давление, заявил, что Сергея Ржевцева могут привлечь к ответственности за сожительство с ней. Не хотел, а заявил. А привлечь Ржевцева никто и не мог. Но так мерзко вышло. Теперь же ему надо было приписать Вере бо?льшую долю вины, чтобы имелись основания для прекращения дела. «Ну ладно, об этом в Никольском не узнают, – успокоил себя Виктор Сергеевич, – ущерба Навашиной не будет, а она их сама простила...» В минуты трезвых раздумий Виктор Сергеевич понимал, что приукрашивает Колокольникова и Чистякова, что ему самому неприятно было, как в последних разговорах Колокольников и Чистяков (может быть, улавливая его, следователя, настроение) потихоньку начали сваливать вину на Навашину, что Колокольников парень слабохарактерный, избалованный матерью, а из Чистякова может выйти и расчетливый делец, но, впрочем, тут Виктор Сергеевич говорил себе: «Значит, и нужен за ними теперь глаз да глаз... Чтобы на переломе их судеб не развились дурные стороны их натур. Вот я за ними и пригляжу...»
«Да и что я кручинюсь заранее? – думал Виктор Сергеевич. – Да, я рискую... но разве я из корысти какой? Я ведь хочу как лучше... А если случится беда или дело будет пересмотрено, первому достанется мне. Мне! И еще как достанется!»
Однако отступать Виктор Сергеевич не был намерен. Да и поздно было! Утром он имел обстоятельный разговор с районным прокурором, доказывал тому, что никольское дело следует прекратить, и теперь сидел в сквере на лавочке.
Наконец появился комельский автобус и повез Виктора Сергеевича к магазину «Спорттовары».
Виктор Сергеевич, полагая, что убедил Анатолия Васильевича Колесова, районного прокурора, в своей правоте, находился в некотором заблуждении. Действительно, Колесов кивал,
