топором с ними. Букварю показалось теперь, что Зименко похож не на Виталия, а на Николая: такой же сдержанный и немногословный, такой же улыбчивый и сильный.
Курили под елью, пепел сыпали на чудом оставшийся сухим бурый мох, бурый лохматый коврик из таежного пенопласта.
— А ты мало изменился, — сказал Кешка.
— Климат такой, — объяснил Зименко. — Хорошо сохраняет.
— Больше двух лет прошло с тех дней, — вспомнил Кешка. — Тогда на трассе еще ничего не было. Никакого поселка Курагино. Белая степь.
— У тебя были тяжелые сапоги с подковками.
— А ты помнишь? — удивился Кешка.
— А кому же тогда помнить? Не эти ли самые сапоги, мокрые и грязные, ты положил мне на лицо?
— Помнит, гад! — обрадовался Кешка. — Ты и проснулся-то тогда не сразу. Мы спали на столе первого секретаря райкома комсомола, — это Кешка объяснял уже всем остальным, — четверо на столе. Двое на диване. Там и познакомились.
— Смешнее всего было глядеть на секретаря райкома. Он приходил тихо-тихо, сидел с бумагами в углу на стуле. Маленький, застенчивый такой. Когда мы просыпались, он улыбался и говорил: «Доброе утро...»
— И надо было переть туда, где теперь поселок, километров пять, по сугробам, в тридцатиградусный...
Букварь слушал и завидовал. Он вечно опаздывает. Он приехал на все готовенькое. На все эти сборно-щитовые домики, металлические кровати и байковые одеяла.
— И чемодан у тебя был тот же самый, — сказал Кешка.
— Тот же самый.
— А чего ты его таскаешь?
— Да понимаешь, какая штука. Три месяца я на этой должности. Прописан в Абакане. За три месяца был я в Абакане от силы неделю. Все по трассе. Так нужно. Все-таки у нас километров-то семьсот...
Зименко засмеялся. Букварю нравилось, как он смеялся. Когда он кончал смеяться, смех прятался в уголках губ, в морщинках у носа, ждал новых шуток. Так огонь в углях ждет новых дров.
— Теперь к нам добрался.
— Теперь к вам. Давно к вам собирался.
И тут Букварь вспомнил, зачем приехал к ним Зименко, и все вспомнили. И Зименко сразу стал для них ревизором, человеком посторонним. И снова молчали, и Кешка молчал, не вспоминал о том, как они ночевали в метель, в «хиус», ставили на трассе первые дома, о чем ему хотелось вспомнить.
Теперь поведение Зименко, и вчерашнее и сегодняшнее, казалось Букварю нарочитым и искусственным. Все: и его улыбка, и жизнерадостность, и воспоминания о прошлом — все это было из одного спектакля, необходимого для того, чтобы войти к ним в доверие, влезть к ним в душу. Шел бы он к черту, поговорил бы сразу же и катился бы!
Снова ждали нотации. Зименко понял все, стал хмурым, стучал топором резко и зло. Уже в палатке он сказал:
— Просто не знаю, как начать. Все оттягиваю и оттягиваю. Прямо робею. Что у вас, у каждого во рту по лимону? Я понимаю, неприятно вспоминать о том, что было.
— А что было?! — взвился Виталий. — Была жестокость. «Значит, — подумал Букварь, — Бульдозер обо всем разболтал. Ну и дурак. Значит, хотел сказать: «Они остались, но они такие же...»
— Была жестокость, — сказал Виталий, — наследие долгих веков. Иногда вот она проявляется. Тут уж, как говорится, не убавишь, не прибавишь. Она в характере человека. И русского тоже... Все у нас есть: и величие, и умение валяться под забором, доброта и жестокость... «То разгулье удалое, то сердечная тоска...» Вот мы и проявили жестокость...
То ли он дурачился, издевался над Зименко, то ли говорил всерьез.
Зименко слушал, сидя за столом, наклонив голову, постукивая пальцами по доске.
— Так, — сказал Зименко. — Значит, жестокость. Значит, для всего есть оправдание... Только про драку, про Бульдозера я не хочу сейчас говорить. Бульдозер уехал. Но вы-то остались...
— Ну, поговори о нас, — предложил Виталий. Слова Зименко отбросили весь тот разговор, на который настроился Букварь. И ребята, наверное.
— А что о нас? — возмутился Кешка. — Лучше давай поговорим о том, почему мы живем здесь, как на необитаемом острове.
И начали. Говорили шестеро, а Зименко молчал. Говорили шумно, торопливо, боялись забыть что- нибудь, а Зименко молчал. Постукивал пальцем по зеленой доске.
Говорили, что им давно хочется работать по-человечески, так, чтобы пот прошибал, надоело присутствием своим символически изображать, что на Канзыбе идут работы. Ради этого, что ли, они ехали сюда, на передний край? Говорили, что люди на трассе участвуют в движении за коммунистический труд и многие бригады уже носят почетное звание. А они поставлены в условия, в которых все разговоры об этом делаются смешными. Говорили, что они здесь на необитаемом острове, как будто бы даже вне комсомола. Говорили о скисшем фронте работ, о дожде, о прорабе Мотовилове. Говорили, что от этого всего и начинается всякая ерунда. Говорили долго и суетливо.
— Все? — спросил Зименко. — Выговорились?
— Все, — сказал Кешка.
— Нет, — вступила Ольга. — А про культуру забыли? Про то, что даже газет мы не видим? Мы понимаем, что мы десант, это нам интересно. Но ведь и людям, работающим в условиях исключительных, нужно создавать человеческие условия!
— Все? — сказал Зименко.
— Пока все, — ответил Николай, — потом еще что-нибудь вспомним.
— Вспоминайте. А пока я вам буду задавать вопросы. Значит, Саяны, скисший фронт работ и дождь? Значит, бюрократы и бензопилу починить не могут?
Зименко помолчал, словно ждал, что ему сейчас начнут возражать, и потом продолжал:
— А кто знает о поршне? Прораб Мотовилов? Кто знает о том, что вы сидите здесь без работы? Прораб Мотовилов и его желтый мундштук? Открывал ли чью-нибудь дверь Николай Бондаренко или вот Андрей Колок-шин, по прозвищу Букварь, аккуратно вносивший на станции Курагино членские взносы? Спорили ли они горячо за этой дверью, доказывая правоту семерых? А может быть, и не надо было спорить? Достаточно было бы и одного спокойного слова? Помнили ли вы, что в Курагине и Кошурникове есть комитеты комсомола, куда можно прийти в любое время?
Кешка многозначительно посмотрел на Букваря. Тот опустил глаза.
— Я говорю слова, которые вы можете прочесть на всех плакатах? — спросил Зименко.
Снова была пауза, и снова Зименко ждал, что ему будут возражать.
— Через двадцать лет, — сказал Зименко, — построят такую огромную и хитрую машину. Кибернетический предбанник. Мы все построимся и гуськом с бодрой песней пойдем к ней. Машина пропустит каждого из нас через свои отсеки, почистит, помоет, хлопнет по плечу, скажет: «Добро пожаловать в коммунистическое общество!» И выдаст Кешке бесплатный кусок колбасы. Так, что ли?
Молчали.
— Чепуха! — сказал Зименко. — Никакой машины не будет. Никакого предбанника. В один прекрасный день через двадцать лет ничего не произойдет. Сейчас должно происходить! Каждый день. В каждом.
Зименко читал ту самую нотацию, но Букварь чувствовал, что раздражения уже нет и что ему уже не хочется ворчать.
— Кто у нас хозяин? — спросил Зименко. — Я? Ты?
— Человек — это не ты, не я, не он... — начал манерно Виталий. Но его никто не поддержал.
— Хозяин — это ты, — сказал Зименко. — Это я. Это он, Букварь. Это еще кто-то. Каждый. Пока каждый не будет жить как хозяин самого себя и своей страны, у нас ничего не получится. Это старые слова, но сейчас их время. Эти слова произносили и десять лет назад, но тогда у нас был бог, гений. Верили в то, что он все может, и доверяли ему и собственную судьбу, и судьбу страны. С моей точки зрения, самая большая вина культа в том, что он отучал людей быть хозяевами. Хозяевами во всем. Подхалимы называли
