А если не за что?
Букварь остановился.
Нет, нет и нет! Есть вещи, которым нельзя верить. Нельзя перевернуть небо. И все же Кешкины слова не выходят из головы, выворачивают наизнанку все, что стройно и четко улеглось после разговора с Зименко.
Нет, им нельзя верить, этим словам! Нельзя!
— Ты что, очумел, что ли? Я кричу, кричу... — схватил Букваря за локоть ватника худой, костлявый парень. У него была мокрая губа, и он часто шмыгал носом. — Где тут брод через Канзыбу?
— Там. — Букварь махнул рукой в сторону Канзыбы и, повернувшись, пошел от парня, пошел по своей трехчасовой дороге.
— Да погоди ты! Где там?
— Дальше. Влево такой желтый съезд. Песчаный.
— Погоди! Где ж я его найду? Я ж из Минусинска... Парень держал Букваря за мокрый рубчатый локоть ватника и не отпускал. У него были испуганные глаза и тонкие плаксивые губы неудачника.
— Покажи, — жалостно попросил парень. Букварь машинально повернул за ним и увидел, что идет по грязи, увидел, что впереди, метрах в тридцати от них, стоит новенький «ЗИЛ» с серо-зелеными бортами.
— Я ж ничего тут не знаю... Из Минусинска я... «ЗИЛ» продвигался медленно, парень ерзал на сиденье, матерился и все оборачивался в сторону Букваря.
— Здесь?
— Я скажу
«Конечно, Кешка любит врать, — думал Букварь. — Но он не так относится к Николаю, чтобы врать о нем». Букварь почувствовал, что Даша ему неприятна, хотя он совсем и не знал ее. «Но, наверное, та, если та существует, похожа на Дашу, и у нее, наверное, такая же толстая коса». И Букварь вспомнил другую машину, и другого шофера, и слова: «Все такие, все так просто...»
— ...и этот пристал и тот. Орут. До вечера. Сообщить обо всем Дьяконову!.. Ну и сообщайте сами!
— Кому? Что? — спросил Букварь.
— Я ж говорю, они одурели. По такой погоде добраться к Дьяконову! Знаешь Дьяконова?
— Откуда? Что я ему, родственник, что ли? Знаю, что за Канзыбой. Взрывники.
Шофер снова стал материться, и его тонкие губы вздрагивали от обиды. Ругался он так, словно ныл, словно ему всегда не везло, и сегодня не повезло, и никогда не повезет.
...Надо будет отвести Николая из палатки к мокрым еловым пням или к тем камням, откуда хорошо слушать Канзыбу, и поговорить с ним так, чтобы Ольга ни слова не узнала. Но там, на камнях или у пней, будет темно, и он не сможет посмотреть в глаза Николаю, а без этого он ничего не узнает.
— ...Кустов с меня шкуру сдерет, чтоб он...
А если Николай засмеется или начнет улыбаться, он, Букварь, тоже не сможет не улыбаться, не заставит себя.
— Теперь налево, — сказал Букварь.
Кешка сидит сейчас со своим розовым полотенцем и, причмокивая, пьет янтарный медовый квас. Он должен сидеть так шесть часов, шесть долгих часов, чтобы Букварь смог вернуться и расквитаться с ним за все. За того шофера. За Зойку. За Николая.
— Ну? — спросил шофер. — Как насчет переправы? Букварь поднял глаза и вздрогнул от неожиданности.
Он рванул ручку дверцы и выпрыгнул на дорогу. Бежал по мокрым камням съезда, слышал, как топочут сзади сапоги шофера, бежал, пока не остановился в пяти метрах от воды.
Канзыба взбесилась. Гнала мутную коричневую воду, рвалась к Кизиру, расползалась от бешенства, леденила стволы деревьев, ломала ветви, быстрая, широкая, в добрых двести метров.
— Еще позавчера, — сказал Букварь, — в сапогах переходили.
— Как же быть? Как же я...
Шофер шмыгнул носом, испуганный и жалкий.
Букварь стоял в пяти метрах от воды и не мог оторвать глаз от коричневой летящей реки. Пришел день Канзыбы. Целый год ждала она, когда ледяные горные потоки сделают из нее настоящую, широкую реку, способную гонять пароходы. И вот, когда этот день пришел, Канзыба хотела, чтобы все: люди, тайга и звери в тайге — увидели, какая она, услышали, какая она, почувствовали, какая она. И она ревела, брызгами расшибалась у камней, гнала бревна, траву, цветы и расползалась, расползалась от бешенства и жадности.
Темно-зеленая тайга стояла на сопках, по берегам, притихшая, настороженная. Словно побаивалась, что эта чертова Канзыба выкинет такое, о чем придется помнить долгие годы, хранить эту память в стволиных кольцах.
— Как же быть? Как же...
— Ждать, — сказал Букварь.
— С меня же шкуру сдерут...
— Дня четыре...
— Ты что!
Букварю стало жалко шофера, и он сказал:
— Метров через четыреста был еще брод.
Конечно, и там, наверное, Канзыба стала уже судоходной, и шофер должен был это понять, но он ухватился за соломинку.
— Кустов сказал мне, — уже в машине, уже на ходу объяснял шофер, — хоть вплавь, но доберись!
— Ну-ну, — сказал Букварь.
Ему стало смешно, когда он представил человека, пытающегося переплыть это летящее мутное море.
— Вчера двое на машинах хотели через Тубу... — начал шофер.
— У одного были пряники?
— Пряники... — сник шофер.
— Сворачивай.
Тот берег был низкий, и вода плескалась у самой дороги к взрывникам. Еще позавчера от этой дороги до берега надо было шагать и шагать.
— Понял? — спросил Букварь.
— Как же мне быть?..
— Ничем не могу помочь. Мне надо идти. Букварь вспомнил о своей цели и о том, что ему еще нужно будет вернуться на Тринадцатый километр, где сидит Кешка со своим розовым полотенцем.
— Мне надо идти.
Он пошел по размытой дороге вверх, но шофер догнал его и снова схватил за рубчатый локоть.
— Постой! А как же я?
— Пошли ты к черту своего Кустова!
— Как же быть?..
— Через четыре дня.
— Дьяконов сегодня взорвет скалу. Или завтра... Шофер медленно опустился на мокрый камень и застыл, сложив руки на коленях.
— Это все проектировщики, — пробормотал он, — это все проектировщики...
Букварь почувствовал, что этот ноющий человек, напуганный каким-то Кустовым, вызывает у него брезгливость.
— Слушай, брось ныть! Поезжай обратно и передай своему Кустову привет от Канзыбы. И от меня.
— ...пришла телеграмма из Москвы. Отменить взрыв. Полотно пройдет ближе к Канзыбе...
— Как тебя зовут? — спросил Букварь.
