белом цвете несли голубые и зеленоватые оттенки. Цветы были скромные, но только на первый взгляд и издалека. Когда Букварь всмотрелся в них, он удивился благородству и нежности белых звезд. Оранжевые жарки тайга «ковала» молотом в кузнице, а эти цветы вышли из ее ювелирной мастерской. Букварь вопросительно поднял глаза.
— Эдельвейсы, — сказал Виталий. — Эдельвейсы.
Букварь попытался вспомнить стихи об эдельвейсах, которые он читал когда-то, но не смог и вспомнил вдруг пьесу Гюго, и даже не пьесу, а фильм, поставленный по ней. Он увидел высокого, гордого испанца, воюющего со скалами, с камнями и горными ручьями для того, чтобы принести остролицей королеве пучок голубоватых звезд, любимых ею, и упасть без сил у ее ног.
— И вы... Вы их искали долго... Где вы их...
— Да там... Мы ходили к скалам, — небрежно сказал Кешка.
— Вообще-то они редкие, — объяснил Виталий, — а на Саянах встречаются. Сибирские.
— Вы рисковали?
— Ну! — засмеялся Кешка.
Он смеялся, а Букварь видел, что глаза у него уставшие и что щека у Виталия ссажена здорово и надолго.
24
Небо стало синим, а дождь все капал и капал.
Ребята устроились у постели Букваря и по очереди вспоминали о всяких интересных случаях. Букварь понимал, что воспоминания затеяли для него. Он слушал Виталия, Ольгу и Николая.
Спиркин сначала смущался, а потом разошелся, начал вспоминать о Феодосии, и нельзя было узнать его.
Спиркин рассказывал о сигаретах.
Сигареты делали на табачной фабрике, в маленьком отсеке, где Спиркин был главным.
В том отсеке стояли две машины. Одна — цвета топленого молока, другая — зеленоватая, как вода в Феодосийском заливе. Машины килограммами поедали мелко накрошенные листья табака и выбрасывали на матерчатую ленту новенькие сигареты «Ливадия». Загорелые руки работниц укладывали сигареты в аккуратные ящики. Ящиков в отсеке стояло много, и все с сигаретами.
Спиркин был механиком и появлялся на работе за час до начала смены. Настраивал машины, поил их маслом, наливал в корытце тягучую черную краску
В семь часов приходили девушки, и сигаретные машины начинали гудеть. Они гудели мягко и даже мелодично. Во всяком случае, так считал Спиркин.
Для него сигаретные машины олицетворяли движение.
Несся форматный барабан, будто бежало по рельсам колесо электровоза, торопились ленты- транспортеры, тянули на себе пахучий табак и нежную папиросную бумагу — быстрее, быстрее! — крутились худенькие валики печатного аппарата, словно хотели обогнать друг друга, летела вперед белая гильза, набитая табаком, стремительная, как «ТУ-104» — быстрее, быстрее! И только один утюг не спешил. Толстый и ленивый, как бычок, он солидно переваливался с боку на бок. Он был самый ответственный.
Он проглаживал на гильзе шов, только что зашитый клеевым аппаратом, просушивал его, счищал клей, подталкивал гильзу к ножу, шипел чуть слышно: «Теперь порядок, режь ее, делай сигареты!» И сигареты падали на ленту, падали... Еще Спиркину нравилось смотреть на руки работниц. Они были ничем не хуже рук музыкантши, которую показывали по телевизору из Симферополя. Как по клавишам, бегали пальцы работниц по сигаретам. Их тоже можно было показывать по телевизору.
Еще Спиркин любил заходить на склад, в комнату размером со школьный класс, тесную и приземистую. Там лежали прессованные кипы сухих табачных листьев, привезенных из Греции, с Кипра, из Болгарии и
Грузии. Спиркин не курил, но любил слушать многоголосие запахов, тонких и грубых. Ему всегда казалось, что это лежат высушенные и спрессованные солнечные лучи.
Еще ему нравилось бродить ночью по сонным и теплым улицам Феодосии. Он шагал по Карантину и по курорту, мимо мавританского дворца табачного короля Стамболи, владевшего когда-то их фабрикой, мимо развалин генуэзских башен, мимо серых и коричневых камней, так много видевших за шесть неспокойных столетий. Ветер нес с моря соленые запахи, а на черном бархате неба, как и полагается в подобных случаях, светилась ленивая луна.
Еще Спиркин любил ловить барабульку в зеленой феодосийской воде.
— Что ж ты смотался из своей теплой Феодосии, от своих чудесных машин? — спросил Кешка.
— Знаешь, скучно стало, — сказал Спиркин. — Каждый день сигареты и сигареты. И все. К тому же стыдно было. Все время по радио слышал: где-то люди землю корчуют. А я сижу в тепле, на месте, освоенном другими.
Кешка терпеливо ждал своей очереди и теперь дождался.
Сначала Кешке надо было рассказать о своих друзьях — Василии и Прокофии Поповых, или просто о Попах.
Однажды в детстве Кешка попросил старшего Попа, Василия, выбить ему передний зуб. Кулак у Попа был слабый, и с Кешкиного согласия Поп ударил по зубу молотком. По Васькиному зубу стукнул Кешка.
Потом они оба пошли к зубному врачу, и тот поставил им коронки. И Поп с Кешкой ходили по своей улице, сверкали новенькими мужественными фиксами, вызывая у соседских пацанов приступы острой зависти. Было тогда Кешке лет пятнадцать. Он носил кепку с разрезом и согнутым посредине козырьком, из-под которого виднелась блатная челка, папиросы опускал в уголки презрительно растянутых губ, виртуозно плевал на мостовую, процеживал слюну сквозь сжатые зубы. Он был влюблен тогда в «настоящих» мужчин с фиксами и презирал людей, в их число не входивших.
От тех времен остались у Кешки фикс и две элегические наколки на запястьях: «Не забуду мать родную» и «Они устали».
В восемнадцать лет Кешка украсил себя еще одной татуировкой. На спине полулежал усталый черт с балалайкой в руке и пропеллером вместо хвоста. Копыт у черта не было. Были толстые подошвы с рубцами.
Кешка и Попы часто ездили в Красноярск к родственникам и целыми днями пропадали на Столбах. Остервенело лазали по скалам. В честь вступления в одну из столбистских «компаний» Кешка и дал наколоть на спине эмблему этой «компании».
Но все это было прелюдией к верблюду.
Верблюда с верховьев Енисея, с самого юга Тувы, по горному Усинскому тракту привел в Абакан старый тувинец. У него было желтое лицо с дряблой, сморщенной кожей. У верблюда шкура тоже была дряблая и болталась, как пустая сумка, чудом держалась на верблюжьих костях. Старик привел верблюда к воротам Абаканского мясокомбината «на убийство». Деньги ему заплатили Кешка и Попы. Верблюд был им совсем ни к чему, просто они его пожалели и спасли от гильотины.
Через полгода верблюд стал жирным и важным, и его вполне можно было фотографировать для учебников зоологии. Жил верблюд у старшего Попа, Василия. Кешка и Попы использовали его как транспорт и «для организации аттракционов».
Каждый день по очереди, согласно строго составленному графику, через весь город конвоируемые мальчишками, отправлялись они к месту работы на верблюде. Кешкины дни были вторник и суббота. Верблюда оставляли у ворот мясокомбината, у велосипедной стоянки, привязывали веревкой к металлическому столбу. Ездил Кешка на флегматичном и медленном верблюде к стадиону и на свидания. Если свидания приходились не на субботу и вторник, надо было договариваться с Попами и брать верблюда напрокат.
А однажды Кешка приспособил на боках верблюда два фанерных щита, написав на одном из них: «Любовь — не роскошь, а средство ширпотреба», а на другом: «Не курите вблизи хлебных массивов», и разъезжал по центральным абаканским проспектам...
