большие кресты, и шлемы их не были рассчитаны на те мечи, удары которых выдерживали шлемы новгородцев.
Храмы, устоявшие в Суздале, строили в шестнадцатом и семнадцатом веках. Было тогда на Руси поспокойнее, да и человек набрал побольше силенок. Каменными песнями славил и себя и землю, давшую ему жизнь.
Ездил Букварь часто во Владимир и в Боголюбово. Видел и во Владимире каменных воинов. Золотые ворота, широко расставившие богатырские ноги, величественный и простой Успенский собор с фресками Андрея Рублева, Даниила Черного и их товарищей.
Но стоял рядом с Успенским небольшой одноглавый куб. Княжий Дмитриевский собор, выстроенный Всеволодом Третьим. В одной книге Букварь нашел сравнение собора с величавым князем в белом церемониальном облачении, затканном выпуклыми изображениями невиданных чудищ.
Собор был князем, а церковь Покрова на Нерли казалась Букварю девушкой. Ее поставили на лугу, у впадения Нерли в Клязьму, и она стоит так века, в зелени, в траве и деревьях, смотрится в спокойную зеркальность воды, белая красавица в простом и богатом узоре.
Букварь часто гостил в Боголюбове у тетки и ходил смотреть на церковь во все времена года, в солнце и в лунные ночи, и никогда не мог насытиться каким-то непонятным чудом гармонии и простоты. Она стояла, нежная, красивая, как Купава, спокойная, сильная, как Ярославна. Олицетворение русской женщины, земли русской. Слава земли русской.
Суздальчане взяли за образец Дмитриевский собор и церковь Покрова и учились у их мастеров.
Букварь подъезжал и подходил к городу по всем дорогам, видел толпу церквей и башен с разных сторон. Но была у Букваря любимая, Владимирская, дорога.
Дорога эта совсем обычная, покрытая недавно асфальтом, бежит себе увалами, и три деревушки стоят на этой дороге, совсем обычные — Борисовское, Батыево и Павловское. Но Букварь-то знал, что по дороге этой девять веков назад шли обозы из Киева в Суздаль, знал, что село Борисовское принадлежало Ивану Калите и было завещано им сыну Симеону Гордому, знал, что в селе Батыеве стоял грозный узкоглазый хан, знал, что село Павловское куплено было женой Александра Невского. Букварь вспоминал об этом каждый раз, когда ехал Владимирской дорогой.
Букварь знал стихи о ленинградском Летнем саде, где «замертво спят сотни тысяч шагов врагов и друзей, друзей и врагов. А шествию теней не видно конца от вазы гранитной до двери дворца». В Суздале тоже спали сотни тысяч шагов. В Суздале, и на Владимирской дороге, и в Борисовском, и в Батыеве. Букварь очень хотел услышать эти шаги. Это было невозможно, но Букварь очень хотел. Иногда наступали минуты, когда Букварю казалось, что невероятное произойдет. В поле, на пашне, окруженной стенами леса, где все современное исчезало, Букварь воображал себя в двенадцатом веке и ждал, что из-за леса появится рать. Он слышал топот коней, их ржание, и звон металлических доспехов, и людские крики. Он ждал, волновался, а потом где-нибудь за Каменкой начинал тарахтеть трактор.
Он пытался услышать эти шаги в Покровском монастыре, где бывал Иван Грозный и где в склепах лежали опальные царицы. Он вслушивался в звуки у розовых стен Спасо-Евфимиевского монастыря, за которыми могильным камнем был прикрыт герой России Дмитрий Пожарский. Он хотел услышать спящие шаги для того, чтобы отчетливее уяснить себе связь времен и связь поколений.
Каждый раз, когда Букварь оставался один на один с древними камнями, он очень хотел увидеть людей всех веков, увидеть жизнь Руси, попасть во все времена и быть свидетелем боев, разговоров, просто каких-то молчаливых сцен. Он мечтал увидеть Святослава, Грозного, и Петра, и Пушкина, и миллионы других людей. Увидеть их не вместе, а в отдельности, каждого, чтобы уловить связь между ними, чтобы понять, как сменили друг друга поколения и почему так велик его народ.
Он никак не мог объять разумом все, что веками происходило на его земле, его знания и представления были отрывочны.
Он знал, что человечество не изобретет машины времени. И нельзя задремать и проснуться при дворе короля Артура. Бои, разговоры, шаги прошлого спали замертво. И все же Букварь не переставал мечтать. Он приходил к самым древним камням Суздаля и стоял молча. Из этих древних камней — неровных плит ноздреватого туфа — был сложен кремлевский собор, поставленный по велению Владимира Мономаха. Позже собор не раз перестраивали, и верх его и купола Букварю не нравились. Но по пояс собор был древним.
Букварь проходил в темноватую глубину храма через знаменитые «златые врата». Врата эти были огромные, тяжелые, по черным листам их золотом шли орнаменты. Львы вот уже седьмой век держали в пасти массивные кольца дверных ручек. Плиты храма были истоптаны и измяты сотнями тысяч ног. Коричневые святые смотрели с огромного иконостаса. В сосредоточенном молчании рядом проходили экскурсанты. Букварь смотрел на яркие цветы, выращенные древними художниками на церковных стенах, и пытался представить себе суздальчанина, их современника, стоящего на плитах храма. Почему-то Букварь думал о старике, своем предке в серой холстине, согнутом, опершемся на сучковатую палку, в лыковых лаптях. Но воображение отказывало, и образ расплывался, ускользал, как ускользало ощущение связи времен.
Но Букварь фантазировал. Камни запоминают. Есть у материи свойство, пока не разгаданное, пока разум не может себе представить даже возможность такого свойства и его «секрет». Как не мог в свое время представить, что существует нейтрон и термоядерные реакции. Но через века люди смогут понять и расшифровать память материи, память суздальских камней, и тогда они услышат и увидят древних людей, узнают их лица, улыбки, разговоры и страсти. Увидят старика в лыковых лаптях, с сучковатой тяжелой палкой. И Букваря увидят. И верблюда...
Какого верблюда? При чем тут верблюд?
Это Кешка все еще рассказывает о верблюде и о своих дружках Попах. Он уже совсем заврался и, наверное, скоро кончит. И тогда придет очередь Букваря...
26
— Я про Суздаль... — неуверенно начал Букварь.
Открылся вдруг брезентовый полог двери, и из синего проема в палатку мокрая, в черном провисшем плаще, в хлорвиниловом платочке вошла Зойка.
— Здравствуйте, — деловито сказала она.
В руках у нее было что-то завернутое в размокшие газеты; она положила свертки на стол и стала обходить канзыбинцев, улыбаясь и протягивая каждому из них мокрую ладонь. Она подошла к Букварю, к последнему, и сказала:
— Здравствуй, Букварь!
— Здравствуй, Зойк...
Букварь смутился и заерзал под одеялом, он подумал вдруг, что Зойка пришла из-за него и сейчас она скажет об этом, начнет охать, и ему будет очень неловко. Но Зойка быстро отошла от его кровати с деловым, безразличным видом, и Букварь сразу же пожалел о том, что мысли его не подтвердились.
— Ну и погода, — сказала Зойка. — Льет и льет.
Она говорила спокойно, словно пришла сюда из охотничьего домика. И ребята слушали ее спокойно, хотя прекрасно понимали, что Зойка добралась к ним из Кошурникова, протопала по грязи все двадцать километров, шла, наверное, весь день.
— А у вас сухо, — заметила Зойка.
Она стала стаскивать сапоги, мокрыми ногами в капроновых чулках встала на чистую доску, лежавшую у входа, и, перегнувшись, вылила в дождь воду из набухших сапог.
— Кеш, дай мне сверток. Тот, что справа.
Зойка взяла из галантных Кешкиных рук сверток, скомкала размокшую газету, швырнула ее в дверь, и в руках ее оказались красные туфли на длинных и тонких каблуках. Зойка надела туфли, скинула плащ и в желтой шерстяной кофте, узкой, обтягивающей ее бедра юбке не спеша прошла к столу, небрежная и красивая, такая же, как и на танцах в Куракине.
