светились снова, радовались солнцу и единственному зрителю. Зойкины губы шевелились, вспомнив подходящую песню: «...А он предлагал мне франки и жемчугов стакан, чтоб я ему, мерзавцу, выдала секретного завода план...»
Букварь уселся на скамейку, потому что так удобнее было смотреть на Зойку и на обруч. Букварь улыбался Зойке, ее глазам и старательному серебристому обручу, «...мы этого голубчика отправим в Кегебе...» Неожиданно обруч вздрогнул и упал устало к Зойкиным туфлям. И Зойка сказала устало:
— Как-то все по-дурацки получается...
— Привет тебе! У тебя здорово получается!
— Я не про обруч. Я про нас с тобой.
— А-а... — сказал Букварь.
Он помрачнел и решил, что после Зойкиных слов глупо сидеть и разговаривать сидя. Он поднялся неуклюже и долго отряхивал брюки, словно это было сейчас очень важно.
— Я люблю тебя, — сказала Зойка. — А ты любишь Ольгу.
«Ну вот, — подумал Букварь. — Вот и все».
— Ты знаешь про Ольгу? — Голос его стал глухим и чужим.
— Знаю.
— Ну вот, — сказал Букварь.
Он тер нос, и ему казалось, что он трет его уже год.
— Я без тебя не могу, — сказала Зойка. — Не могу — и все.
Глаза у нее блестели, и ресницы прыгали быстро.
— Ты сам не понимаешь, что ты для меня значишь... Я такого не встречала никогда... Понимаешь?..
Обруч почему-то оказался в руках у Букваря, и рукам нашлось занятие, и обруч начал покатываться по траве.
— Я, знаешь, невезучая на людей. — Зойка попробовала улыбнуться. — Все я каких-то видела... Я тогда сбежала из цирка и попала в ателье мод в Саратове... «У вас отличная фигура, у вас природная грация, вы так чувствуете ритм...» У меня тогда была на самом деле отличная фигура, ты не думай, это я теперь располнела... Знаешь, раньше были времена, а теперь — моменты...
— Ты не прибедняйся...
— Мне нравилось быть манекенщицей... Все тобой любуются, каждый твой шаг подает джаз, и ударник улыбается тебе из-за барабана... Ударник этот был с усиками, Федей его звали. Я тебе о нем говорила?
— Нет. Не говорила.
— Он был первым... «Заяц, ты лучше всех на этой лабе. У тебя такие ноги... Ну что ты! Что ты, маленькая, что ли? Вот еще коньяк...» Я с ним жила... Шлялись в веселые компании... Парни и девицы всюду были одинаковые... Я поверила, что все люди такие. Это было для меня оправданием... Хохотала, плясала то, что называли роком и твистом, пила... Потом были еще... И все же не выдержала и сбежала сюда. Без путевки. Я не комсомолка. А тут снова... Словно я кусок меда... Все эти парни хотели от меня только одного... Во всех я узнавала Федю, того, с усиками... «Значит, и здесь... Значит, все такие...» И вдруг ты! Ты! Понимаешь, что ты для меня значишь? Понимаешь, что я теперь смотрю на людей и они мне кажутся похожими на тебя! Ты и мне привез соленый арбуз. Люди такие! Такие! И я должна быть иной... И без этого смешного и наивного Букваря я не могу...
— Зойка, Зойка...
— Не говори так... С жалостью!
Все слова, вертевшиеся в голове Букваря, были теми самыми «жалкими» словами, которые он приготовил несколько дней назад. «Я думаю, что мы останемся друзьями...» Эти слова он вычитал в какой- то книжке в седьмом классе, а в девятом зимним вечером продекламировал их девчонке из своей школы, обиженно надувшей губы.
— А я люблю Ольгу, понимаешь, какое дело, — выдохнул Букварь.
— Я знаю. Я только не знаю, что делать мне. Я хотела уехать. От всех, от тебя. Постараться забыть все.
— Зойк, ты уж не уезжай...
— Я и не уеду... От себя не уедешь... От того, что я здесь сделала и пережила, не уедешь. И от тебя я не могу... Я не могу не видеть тебя, не говорить с тобой, не танцевать с тобой... Ты не думай, что я хочу завоевать, что ли, тебя, ты не думай так...
— Я и не думаю, Зойк, я понимаю... Хочешь, сегодня пойдем на танцы?
— Сегодня не надо. Лучше завтра.
— Ну, завтра. Хотя завтра мы едем за шпалами.
— Ну, послезавтра.
— Ага. Держи свой обруч. Он тебе очень идет.
— Держу
— Я так и не научился его крутить. Я же говорил, что я бездарный...
45
За шпалами отправились через два дня.
Машины караваном растянулись по Артемовскому тракту считая булыжники резиновыми боками шин. Солнце подскакивало на ухабах и грело Букварю коричневые руки, плечи и грудь, чернило их теплой краской. Букварь валялся в кузове, как на пляже, раскинув руки и закрыв глаза.
Машины степенно проехали деревянной окраиной хакасской столицы и застыли, усталые, в тополиной роще у бурой абаканской воды. Около рощи была база строительства с залежами металлических конструкций, рельсов и шпал.
Сапоги попрыгали на рыжую землю и не спеша зашагали за черными толстокожими ботинками Макогона. Макогон шел засунув руки в карманы, вытянув длинную шею и был похож на старого гусака, ведущего голодный выводок на продовольственную операцию.
Контора базы расправлялась с бумажками в древнем зеленом вагончике, и Макогон стремительно вышел из его двери, потряхивая зажатым в руке голубым листком, засиженным, как потолок в кухне мухами, аккуратными цифрами и индексами.
— Туда, — сказал Макогон.
Рука его с голубым листком показала на черные горы шпал, и в этот момент Макогон из старого гусака превратился в величественного полководца времен Отечественной войны 1812 года.
Потом он снова вытянул шею и быстро начал обходить черное пахучее царство шпал. Он вышагивал молча, иногда улыбался, резко наклонялся и прощупывал быстрыми пальцами шпалу, чертыхался и вдруг останавливался, удивленный, стоял, любуясь черными, жирными бревнами, словно перед ним были произведения искусства. Ребята шли за ним зачарованные, ничего не понимая, смотрели на Макогона как на колдуна-самоучку и завидовали ему, сознавая прекрасно, что пройдут годы, прежде чем они научатся вот так же заглядывать шпалам в душу.
— Эти, эти, эти, — показал Макогон. — Будем брать вот эти. И помните о креозоте.
Шпалы таскали к крану-подростку, таскали, несмотря на жару, в толстых рубашках с незасученными рукавами, не давали этому вонючему креозоту ошпаривать коричневую кожу.
Худенький кран-подросток хватал черные блестящие связки и старательно совал их в кузов курагинских машин.
— Ну и все, — сказал Макогон. — Через недельку еще заедем. А теперь отмойтесь и гуляйте. Купайтесь, кувыркайтесь, смотрите кино. Поедем через три часа.
В кино у автостанции крутили «Человека-амфибию». Букварь замотал головой, и ему одному пришлось слоняться по Абакану.
Абакан пыхтел кирпичными трубами, глотал мороженое, ленивыми струями поливальных машин
