смывал с асфальта пыль, перемешанную с тополиным пухом, и тосковал голосом Козловского о карих очах.
Букварь походил по зеленым тоннелям парка, шлепнул зайца с розовыми ушами в трескотливом тире, выпил кружку минусинского пива и побрел не спеша к берегу Абакана.
У домика конторы своих не было. Абакан шевелился рядом, приглашал Букваря искупаться в бурой воде, подбрасывал с попутным ветром запахи пароходов, просмоленных лодок и густых шевелящихся водорослей. Букварь пошел по еле приметной тропинке и около штабеля рельсов увидел Николая.
— Букварь! — обрадовался Николай. — Привет, Букварь!
— Здравствуй, Николай! — сказал Букварь. Улыбка, ослепительная и искренняя, зажглась в ямке левой щеки Николая, захватила его красивое, мужественное лицо, засверкала на белых ровных зубах и в теплой глубине больших черных глаз. Букварь усиленно старался придать своему лицу выражение холодное и неприязненное, о котором он думал сто раз, представляя себе встречу с Николаем, но у него ничего не получилось, и физиономия его расплылась, и он протянул Николаю руку.
— У тебя прямо гагаринская улыбка, — сказал Букварь.
— Ну, садись. Вот сюда, на рельсы.
— Они горячие, как сковородка. А ты чего здесь?
— Я из Аскиза. Мы сюда за инструментом подались.
— А-а, — сказал Букварь. — А мы вот за шпалами. Скоро укладку начнем.
— Я слышал. Вам хорошо.
На реке заревел пароход, и через секунду ему обиженно ответила писклявая самоходка.
— Я тебя дней двадцать не видел, — улыбнулся Николай.
— Да. Наверное, дней двадцать.
— Ну и как у вас там?
— Ничего. Вот укладку скоро начнем.
— Это я слыхал. А еще что-нибудь изменилось?
— Да нет. Все по-прежнему. Ничего не изменилось.
— И Мотовилов все сосет свой мундштук?
— Знаешь, я ведь Мотовилова давно не видел. — А-а.
Пришлось делать паузу и слушать голоса реки.
— Значит, ничего не изменилось, — сказал Николай.
— А что могло за двадцать-то дней!.. Ничего. Вот только скалу эту, «Тарелку», — помнишь ее? — собираются взорвать к чертовой матери... А так ничего.
— «Тарелку» взорвут? А я все мечтал слазить на нее снова. Как же не помню! Зря...
— Уже взрывчатку возят...
— Надо же! Хорошая скала была, — расстроился Николай. — А в Аскизе степь. Так, голые сопочки. Кушак у меня лежит. Я уж по скалам стосковался. Все мечтаю полезть. Конечно, «Тарелка» не такая уж блестящая скала, легкая очень, но на безрыбье ничего... Я без скал не могу...
— Да, ты прилично лазаешь... Но ее взрывают... Дороге она мешает...
Букварь говорил значительно, вкладывая в слова о «Тарелке» особый смысл, но Николай не понял этого особого смысла, он сокрушенно покачал головой и замолчал. Потом они говорили о футболе, о погоде, о снабжении, о новом кинофильме, улыбались, вспоминали какие-то смешные случаи и всякую ерунду, и Букварь подумал вдруг, что они ведут с Николаем разговор на длинных волнах.
Воздух забит тысячами передач, взволнованными и серьезными сообщениями, в мире напряженная обстановка, но ничего не стоит настроить приемник так, чтобы он выдавал спокойные объявления «Абакангор-справки» или радужные вальсы Штрауса. Разговор с Николаем шел вовсе не на той волне, о которой сто раз думал Букварь, и он был не в состоянии покрутить ручку настройки, болтал всякую ерунду и даже улыбался, загипнотизированный улыбкой Николая.
— Он пробил с двух метров, понимаешь, — сказал Николай, — и они сделали аут.
— А мы ничего. Мы у минусинцев выиграли. Четыре — один.
— Виталий забил?
— Виталий вообще не явился на игру
— Он может.
— Первый раз, что ли!
— А у нас в Аскизе хороший клуб. Картины висят стоящие. Иногда артисты из Абакана приезжают.
— У нас только кино...
— Работа у меня интересная. Очень сложная, но мне здорово нравится. Устаем, правда...
— Ты снова бригадир?
— Ага, — кивнул Николай. — Мы сейчас за звание решили бороться... Начальник сказал, у вас все данные... И проценты и кодекс...
— Мы тоже начали... За звание... Нас тут недавно хвалили на собрании... Меня и Спиркина... И Зойку и Ольгу... — Букварь вдруг осекся, словно бы он нечаянно употребил запрещенное слово, и все же повторил: — Ольгу...
Имя это переключило волну, и исчезли вальсы Штрауса, объявления «Абакангорсправки»: на этой волне передавали теперь самую суть.
— Как Ольга? — спросил Николай.
— Все так же, — глухо сказал Букварь.
— Ольга не изменится...
— Она повзрослела...
— Ольга всегда будет ребенком... Я дурак... Я не понял этого сразу Думал, что она тоже играет... Не надо было с ней... Она не такая, как все...
— Все такие, — нахмурился Букварь.
— Ты злишься на меня, потому что любишь Ольгу? Думаешь, я не видел? Ты всегда пытался скрыть это. Даже от самого себя.
— Очень все наблюдательные! — сказал Букварь. — Все с биноклями.
— Ладно, Букварь, ты уж не злись. — Рука Николая дружелюбно похлопала Букваря по плечу
— Брось! — сказал Букварь. — Лучше расскажи, как ты можешь за звание... Какой же смысл! Ты ведь и тогда струсил, когда Кешка, ты сбежал...
— Чего я струсил?
— Сам знаешь чего! Боялся, что у тебя начнется беспокойная жизнь! Что тебе испортят биографию!.. Мало ли чего ты боялся...
— Знаешь, Букварь, я человек тихий. Я не люблю всяких этих нервотрепок... Не люблю болтать, не умею... Вон Мишку Тихонова с бригадиров сняли из-за ерунды, из-за сплетен... И мне бы, чуть что, припомнили!.. И Ольгу, и Бульдозера, и Кешку...
— При чем тут Кешка?..
— Даже если и ни при чем... А в Аскизе я человек новый... Бригадиром сразу сделали, дали спокойно работать...
— Ты говоришь чушь!
— Главное — это работать. Работать так, чтобы руки звенели, а все остальное... Надо идти и идти, не влезать в волынки, а если споткнешься, лучше, чтоб этого никто не видел... Кому это приятно!
— Может, я тебя придумал вначале?..
— Ты еще ребенок, Букварь...
— А я и не хочу быть таким взрослым, как ты...
— Ну, тогда...
На левой щеке Николая снова начала разгораться улыбка, и снова она захватила все лицо, засияла, засверкала, словно говорила: «Брось ты, Букварь. Брось думать обо всей этой ерунде. Да, кое-что было. Но разве ты не чувствуешь, какой я обаятельный, смелый и добрый парень, как со мной хорошо! Разве ты не видишь этого? А все остальное ерунда! Ну улыбнись, Букварь, нажми клавиш и настройся на другую волну...»
