образовался хороший художественный коллектив и сильная футбольная команда.
Особенно запомнился ансамбль песни и пляски. Они так проникновенно исполняли русские и особенно украинские песни, что у многих выступали слезы.
В нашей батарее появилось несколько молодых ребят из пополнения, без медалей и орденов. Они чувствовали себя несколько неловко перед нами, которые были «не запятнаны пленом». Не очень это было справедливо, но в то время и еще много лет спустя бывший военнопленный был парием среди военных и не только. Вначале новички держались настороженно и о своем пребывании в плену не рассказывали. Более того, контакты бывших пленных с фронтовиками, даже с теми, кто прибыл к нам в конце войны, устанавливались туго. Я особенно раззнакомился с бойцом по фамилии Принц. Он был артист по профессии и как-то быстро расположился ко мне, почувствовав, что я нисколько никого не осуждаю, более того, отношусь к бывшим пленным с сочувствием и пониманием. Вечерами перед отбоем он много мне рассказывал.
Принц был ленинградец. Попал в плен при очередном окружении его части немцами. Всех пленных затолкали в вагоны и отправили на работу в Германию. Было очень голодно, раз в день подавали какую-то баланду. В Германии распределили, кого в шахты, кого в батраки к немецким крестьянам, бауэрам. Попавших к бауэрам считали счастливчиками. Хотя работали там от зари до зари, но питание и жилье были сносными, да и некоторые хозяева относились хотя и свысока, но по-человечески.
Принц попал на шахты. Условия ужасные. Скученный барак в лагере для военнопленных, скудное питание, небольшой кусок хлеба и баланда два, хорошо три раза в день. Все время хотелось есть. В шахтах тяжелая работа. Чуть зазевался или приотстал — дубинкой по спине от надсмотрщика. Многие не выдерживали и умирали, а часть, отчаявшись, шла от такой жизни во власовскую РОА (российскую освободительную армию), надеясь на «авось». Вот несколько эпизодов в его изложении (естественно, как удержалось в моей памяти):
«Помнится, наша колонна шла по городу в окружении эсэсовцев. Шатались от голода. На одной из улиц под ноги попались капустные листки. Строй смешался. Все бросились подбирать и совать в рот эти ошметки, вырывали друг у друга крупные куски. Охрана резиновыми дубинками восстанавливала порядок. Часть прохожих остановилась, молча наблюдая или обмениваясь замечаниями. Принц увидел и услышал (он знал немецкий), как одна дородная немка, показывая сыну на нас, презрительно бросила: „Смотри на этих русских свиней, которые вроде животных, смотри и запомни эту низшую расу…“ Порядок был восстановлен, и нас погнали дальше, в лагерь.
С начала 1944 года бомбежки германских городов и предприятий англо-американской авиацией усилились. Начались ковровые бомбежки стратегических пунктов, а затем и крупных городов. Ковровые — это когда сотня, а то и больше самолетов, в основном огромных „Б-29“ — „Летающих крепостей“, в течение часа и больше утюжили объект вдоль и поперек, превращая все в руины. Немцы повсюду строили огромные железобетонные бункера — бомбоубежища с перекрытием по 2–5 метров толщиной, но и они не всегда помогали. Принц видел, как после прямого попадания в бункер 5- или 7-тонной бомбы сам бункер сохранился, но почти все его обитатели погибли от страшного удара. Пленных перебросили на ликвидацию последствий бомбежек на крупный железнодорожный узел Галле. При бомбежках прятались не только немцы, но и разбегалась охрана пленных. Пленных бросали на произвол судьбы. Они прятались в недалеком лесочке, куда бомбы залетали редко. Улучив перерыв в очередной бомбежке, пленные бежали к составам, взламывали двери вагонов и так добывали себе пищу. Это помогало выжить.
Последние дни плена. Работы кончились. Кончилась и кормежка. Пухнем с голоду, лежим на нарах и медленно умираем. Незадолго до прихода американцев вдруг завезли хлеб, но быстро распространился слух, что он отравленный, решили уморить оставшихся. Все лежали на нарах, не брали этот хлеб и старались сохранить последние силы. И вот в одно утро в лагерь въехала американская моторизованная часть. Американцы пришли в ужас от увиденного и быстро организовали питание, но непрерывно по громкоговорителям призывали начинать есть понемногу, а то отравитесь. Многие из нас не могли терпеть и набрасывались на еду. Теперь смерть наступала от переедания. Сосед Принца объелся, и его не удалось откачать.
Всех оставшихся тюремщиков арестовали и устроили суд Линча. Собрали всех пленных, а напротив построили тюремщиков. Американец шел вдоль шеренги, тыкал очередного немца рукой или автоматом и обращался к пленным: пощадить или миловать? Если толпа гневно ревела, его бросали в толпу пленных — решайте сами. Особо ненавистных тюремщиков и охранников тут же приканчивали. Главари тюремщиков, конечно, заранее исчезли.
Вскоре после окончания войны началось перебазирование пленных в советский фильтрационный лагерь. Некоторые, боясь репрессий от наших органов, остались у американцев. Так, старший по бараку провожал уходивших солагерников со слезами: „Так хочу домой, но нельзя, загребут как пособника немцев, даже сообщить родне, что живой, боюсь“. Его уговаривали: „Не бойся, покажем, что никакой ты не пособник, просто назначили, а отказаться было нельзя…“ — „Нет, знаю я наши органы, загребут за милую душу, а вы все разъедетесь, да и, скорее всего, испугаетесь говорить правду, а не испугаетесь, то вряд ли вас слушать будут…“ Он, конечно, был прав. „Фильтровали“ сурово и часто несправедливо. Вот и наш лагерь. Пристрастный допрос, часто он повторялся несколько раз подряд. Где-то проверяли показания, а затем выносилось решение, напоминающее приговор. В благоприятном случае решение выглядело примерно так. Вы сдались в плен, значит, нарушили присягу и заслуживаете наказания, но, учитывая обстоятельства пленения и конец войны, освобождаетесь от ответственности и направляетесь в часть для продолжения службы. Если решение неблагоприятно (мол, сдался добровольно, бежал из части, похоже(?!), что служил у немцев или, не дай бог, у власовцев, а еще чаще с формулировкой: ваши показания не подтверждаются, причем без объяснений), тут же брали под стражу и направляли в отдельную команду, которую отправляли на доследование, а то и прямо в наши лагеря. Процентов 20 из нашего лагеря загребли таким образом».
Первое время после перебазирования в город все мы наслаждались наступившим миром, новыми впечатлениями и особой тоски по дому не испытывали. Но прошел месяц-другой, и я, как и многие, затосковал по дому. Помню, как невыносимо стало ходить по чистеньким улицам, читать немецкие названия, слушать немецкую речь, возвращаться в постылую казарму. Неудержимо тянуло домой, хотя я знал по письмам, что дома будет трудно, голодно на скудный карточный паек, а на рынках и в коммерческих магазинах неподъемные для нашей семьи цены. Кроме того, там, на родине, широко процветает послевоенное воровство и разбой. В общем, будет неуютно по сравнению с жизнью в Ратенове, в оккупационных войсках, где я, в конце концов, «устроился» достаточно комфортно, работая в штабе бригады и освободившись от опротивевшей строевой и основной солдатской деятельности. Но неудержимо тянуло домой, к родным и близким, к такой казавшейся уютной комнате, к родному Арбату и знакомым улочкам, к довоенному, гражданскому свободному быту и, конечно, главное, к учебе в институте и довоенным друзьям. Короче, это была ностальгия по родине, по дому, которая овладела большинством фронтовиков, солдат, сержантов и офицеров, хотя каждый знал, что дома будет трудно и, возможно, голодно в разрушенной стране. Все ждали демобилизации, особенно рядовой и сержантский состав. Помню, когда демобилизация началась, многие офицеры буквально завидовали рядовым и сержантам, поскольку первые годы после войны демобилизация на них не распространялась.
В июле — августе прошла первая волна демобилизации. Демобилизовали старшие возрасты и часть ограниченно годных к военной службе по состоянию здоровья. Вторая волна захватила тех, кто отслужил больше 5 или 7 лет. Ни в одну категорию я не попадал и с завистью смотрел на демобилизуемых, которых торжественно провожали. Им выдавали новое обмундирование, сухой паек. Затем всех выстраивали на плацу, нас побатарейно, а демобилизуемых отдельной колонной с чемоданами, вещмешками и прочими вещами, которые они увозили с собой. Чего только не было у каждого! Помимо чемоданов с трофеями везли приемники, велосипеды, отличный немецкий инструмент, даже попадались лопаты из нержавейки (где они нашли эту редкую тогда вещь?). Чемоданы и баулы были набиты одеждой, бельем, обувью, кусками материи, связками «молний», купленных здесь по дешевке, и другими вещами. У кого было больше, у кого меньше барахла, в зависимости от возможности достать, сохранить и вообще физически взять с собой. Командование произносило прощальные речи, и под звуки оркестра и завистливые взгляды остающихся служак они со своими пожитками шли к машинам и уезжали домой.
Следует отметить, что рядовые, сержанты и большинство младших офицеров, не связанных с
