Еще штукатурка осыпалась, как выяснилось: на чердаке сын хозяина что-то искал, к счастью, даже не задело. Цанаев не хочет знать, пил ли террорист № 1 или не пил, как велит шариат, но с тех пор в Грозном он старался не пить. А от той бани польза была — премьер дал добро на восстановление НИИ, не намекая больше на бомбу.
Правда, одно дело — устное распоряжение в какой-то бане, а другое — получить на руки документ, помещение, бюджет. И больше он премьера не видел — не подпустили, и ни за что он бы ничего не восстановил, если бы не простые чиновники, как он их до этого называл — клерки; простые, образованные гражда-не Чеченской Республики, которые смотрели на него то с удивлением, мол, зачем приперся из благодатной Москвы; то с надеждой, хоть кто-то, как и они; то удивленно — кому это надо? Но, тем не менее, все они, вопреки всему, ему абсолютно во всем помогали, даже порою нарушая всякий закон, так что под НИИ получили небольшое полуразрушенное здание, старенькую машину и даже бюджет.
Но что это за бюджет — одно слово. И что может выделить разрушенная республика, если экономики вовсе нет? Так науки не будет — одно название. Да хоть начало есть, и Цанаев с этим зародышем поехал в Москву — авось, помогут.
Он даже иллюзий не питал. Ну, кто будет помогать отделяющейся с боями республике? Однако, все ученые России, начиная от Президента Российской Академии наук и министра вплоть до рядового ассистента, знали, какие процессы творятся в России, Чечня — полигон, и лишь знания, культура знаний Россию спасут. А ведь во всей России на науку лишь копейки выделяют, сами еле-еле концы с концами сводят — не пожадничали, подали мощную братскую руку молодой чеченской науке.
Цанаев уже разрабатывал проект капитального строительства: какие будут лаборатории и отделы, однако у некоторых политиков и военных был уже разработан свой бизнес-проект — в августе 1999 года началась вторая чеченская война…
Судя по руинам Грозного после первой войны, Цанаев думал, что может представить весь этот кошмар. Оказывается, на самом деле, такое представить и пережить — совсем разное состояние тела и души.
В войну ему казалось, что он жалкая, мелкая мышь в изолированной, захламленной строительным мусором комнате, и не одна пара здоровенных новеньких сапог с шипами, наслаждаясь игрой, пытаются его не то чтобы сразу сдавить, а погонять вначале, чтобы его писк, панику, страдания и боль издыхания с местью прочувствовать, словно он до этого в их сыроварне жрал и гадил…
Сегодня все это и вспоминать не хочется и не можется. Правда, до сих пор иногда во сне этот ужас является: он вскакивает в холодном поту, голова трещит, в ушах давит, и сердце колотится — вот-вот выскочит, как у той мышки в углу. И он до сих пор поражается, как остался жив, — судьба. А особенно тяжело вспоминать один эпизод.
То ли он был контужен, то ли жар и болезнь до того довели. С начала войны он жил, если так можно сказать, в здании, точнее, в подвале своего НИИ, то один, то кого случайно заносило. И все его помыслы — как спастись, как бежать от этого кошмара. Но кругом — шквал огня, и он вновь и вновь возвращался в свое убежище, там хоть вода самотеком сочится. Да и голод похлеще всего — о жизни не думаешь, лишь о животе; и тогда посреди ночи шел в ближайшие жилые кварталы, точнее, в те, где недавно жили люди.
Так он более двух зимних месяцев прожил на Старопромысловском шоссе. Все его белье и рубашки так изгадились и завшивели, что их невозможно было надеть. И он уже не помнит, — так тяжело болел, что в калошах и пальто на голом теле стал под утро в самом центре шоссе.
Говорят, что даже БТР-ы от него шарахались, но, на счастье, проезжали местные врачи — они-то и отвезли его в больницу, и когда Цанаев пришел в себя и увидел, что вокруг, первая мысль — лучше сразу смерть, чем эти изувеченные, искореженные тела: даже не калеки. И сколько их?
В Москве, лаская детей, глядя на плачущую жену, он твердил: больше не поеду в Чечню, там нынче точно не до науки. А потом, целыми днями сидя перед телевизором, лазая в интернете, он то и делал, что искал новости из Чечни, просматривал изображения Грозного, а они все печальнее и печальнее: и что там его НИИ, уже от Грозного ничего не осталось; и что дома, что улицы и строения, главное, он словно чувствовал изнутри, как с каждым взрывом в Чечне он что-то самостийное, значимое для себя терял. И он ощущал себя некой мышью… Нет, он внешне тот же, но безропотно сидя в уюте московской квартиры, чувствовал свою ничтожность — мышь под сапогом.
А тут, и не просто так, а в пять утра, резкий, продолжительный звонок, стук в дверь. Дети всполошились, испугались. Пять человек: двое в гражданском, милиционеры при автоматах. Ничего не объясняя, не разуваясь, они прошлись по всем комнатам, в шкафы заглядывали:
— Есть ли посторонние, оружие, наркотики? А документы на жилье? Паспорта? Ваши дети? Террористов растим?
— Сами вы террористы! Я в милицию позвоню, участковому, — возмутилась жена, а сам Цанаев слова не проронил, хотя внутри все кипело, даже элементарное не потребовал: «Есть ли у вас ордер на обыск?» — потому, что знал ответ.
В тот день они детей в школу не пустили, все были подавлены, а жена вдруг выдала:
— Ты после Чечни стал как нечеченец.
— А какие чеченцы? — удивился Цанаев.
— Может, и ненормальные, но дерзкие: ноги об себя вытирать не позволяют.
Он в ответ ей нагрубил, но от этого стало еще хуже. И Цанаев уже не мог смотреть по телевизору, как «восстанавливают конституционный порядок в Чечне», эти руины. Да и не смотреть не мог… Он понял, что единственное спасение собственного «я», его достоинства — это быть в Грозном, в своем НИИ, ведь он директор, руководитель хоть какого-то учреждения, коллектива.
— Ты что? Какая наука, какой НИИ? — возмутилась было жена, а потом резко изменилась в лице, поникла, плечи обвисли. — Да, никто не сделает за нас… Береги себя.
Сказать, что Грозный разрушен — ничего не сказать. По роду научной работы он бывал на военных полигонах — ощущение, что на город атомную бомбу сбросили.
Однако наступила весна, солнца стало много. Воробушки как-то еще остались, чирикают. А на соснах, что во дворе НИИ, даже белки появились, видно, с удивлением смотрят, как директор на место водружает потресканную вывеску института. Ведь вроде «конституционный порядок» в республике почти что восстановлен. По крайней мере, в городе редко стреляют. Боевиков не уничтожили, может, не смогли; им, по официальной версии, дали коридор и вытеснили из столицы в горы. Правда, потери и у боевиков есть (все всем доподлинно известно). Так бывший премьер — террорист № 1 — подорвался на мине, в полевых условиях ногу ампутировали (даже имя врача и сам процесс по телевизору показывают)… В общем, линия фронта на юг ушла, туда без устали авиация путь держит, грохот, земля содрогается, другие населенные пункты бомбят. Людей в городе почти не видно, а те, что остались, как тени, молчаливые, подавленные, землянистого цвета, с угрюмыми лицами, тусклыми глазами, и, казалось бы, здесь не до науки и образования, но работники в институт потихоньку потянулись. Часть здания, как могли, сами отремонтировали, а наука в ином — того убили, того ранили, там взрыв, того-то из дома люди в масках забрали, бесследно исчез. А под конец: «Зарплаты не будет?»
Какая зарплата? Какая наука? Воды, света, газа — нет. У самого Цанаева жилья нет, а теперь и снять невозможно. Сам живет в рабочем кабинете: так сказать, и сторож, и директор. И порою жалко самого себя, и его не раз спрашивали: «Ты-то что в Москву не уедешь?»
Он хотел уехать и не мог; что-то его держало здесь, и ему все казалось, что этот сапог всё его существо пригвоздил к земле — и не раздавит, но и дышать спокойно не дает. И он ждал, он знал, что вот- вот наступит развязка; бессонница и боли в сердце и желудке все более беспокоили его, и он уже сдался, уже почти окончательно сломался и хотел уезжать, как вспомнили про институт — официальный документ: приглашают директора на заседание временной администрации республики.
От НИИ до Гудермеса, где все начальство — и гражданское, и военное — не более тридцати километров, а по сути — восемнадцать блокпостов. Всюду проверки, расспросы, очереди, поборы.
А к администрации не подойти: вот как боятся. И хотя Цанаев в список включен, и письмо есть, все равно еще четыре раза его досматривали, ощупывали, целый час во дворе всех держали, пофамильно сверяя, кто приехал, кто нет. Потом провели в небольшой зал: камеры, вооруженная охрана и здесь стоит. В
