Канта Ибрагимов
АВРОРА
Вокруг профессора Цанаева царило ожидание. Все, прежде всего врачи, да и родственники, ожидали смерть — таков был его диагноз, так показывали медицинские приборы. А сам Цанаев ожидал иное: он знал, он чувствовал, он верил, что она так или иначе даст о себе знать, выйдет на связь. Она наверняка знает его состояние и должна с ним обязательно попрощаться. Поэтому Цанаев почти не обращает внимания, как неравномерно и все в замирающем ритме бьется его пульс. Он ждет звонка — телефон в руке, а увидел ее на телеэкране — сразу узнал. Но это мгновение: вроде выясняют личность.
А в интернет залез… Да, это точно она. Эта ее неописуемая улыбка или ухмылка, когда ее и без того, казалось бы, не совсем красивое лицо становилось еще более непривлекательным — какая-то невзрачная женщина: тонкие-тонкие губы, редкие зубы, узкие карие глаза, беспорядочные, большие веснушки, — словом, какая-то бездумная простота, наивность, и только волосы — черные, густые, настоящая толстая коса, вызывающе брошенная на заманчиво-девичью грудь. Но последней на экране уже нет, — на вид искривленное от боли и ужаса лицо. Да, так она порою смеялась при жизни; по крайней мере, той жизни, что он ее знал, — уже немолодой.
Он всё ещё упорно смотрел на монитор, вспоминая ее, как позвонил тот, кто с ней его познакомил:
— Видел, слышал? — у Ломаева голос придавлен, глух.
Он боится назвать даже ее имя, быстро связь отключил. А сколько она ему сделала дел?!
Видимо, то же самое вспомнил Ломаев, вновь перезвонил:
— Гал, буквально на днях она была у меня, долг вернула. Сказала, что со всеми рассчиталась. Ведь у нее было столько долгов. Инвалиды на шее… Да благословит ее Бог! Такая девушка!
— У-у, — простонал Цанаев, хотел было что-то сказать, но его друг уже отключил телефон: мало кто из чеченцев захочет на эту тему говорить, да вот другие говорят — это зашла медсестра сделать укол — действительно укол — больно, и также она Цанаеву говорит:
— Опять от ваших чеченцев житья нет. Выйти боюсь, за детей боюсь. Все взрывают, себя взрывают. Теперь даже женщины этим занялись… Что за народ?! Просто кошмар.
— У-у, — опять простонал Цанаев: ведь этой медсестре ничего не объяснишь — нет времени и сил. Да и не поймет, что ни говори, потому что он сам ничего не понимает.
А медсестра, как нарочно, дверь за собой не прикрыла, и из коридора слышится:
— Понаехали! Гнать надо этих чеченов!
— Они нас взрывают, а мы чеченца в отдельную палату!..
От этого и всего прочего Цанаев был в шоке. За всю свою жизнь он такого никогда не слышал. Дожил… Хорошо, что после укола все поплыло, как в тумане, — и как некое успокоение, из коридора донеслось:
— Этот профессор…
— А что, у них и профессора есть?! Выучили на нашу голову.
— Да он не чеченец, не похож, — последнее, что услышал Цанаев, а потом тишина, то ли дверь прикрыли, то ли он после укола впал в беспамятство, как бы вернувшись в уже прожитую им жизнь.
…Конечно же, Цанаев — чеченец. Чеченец, рожденный в Подмосковье. И его отец, ученый, главный инженер закрытого военного завода, всегда это напоминал и внушал:
— Сынок, хотя бы ты уезжай на Кавказ, среди своих комфортней жить. А тут, вроде интернационализм, а в решающий момент генеральным конструктором меня не избрали. Секретарь парткома за застольем так и сказал: «Квартиру получил — довольно. А генералом чеченцу не быть».
И все равно его отец упорно трудился. И даже когда его, как он считал, преждевременно отправили на пенсию, он науку не бросил, все стремился членкором Большой академии стать — тщетно. Это отца скосило, и как он напоследок говорил — успех его в одном: сын по его стопам в науку пошел, да и женил он сына на горянке из родового села — симпатичной девушке, которую Гал всего пару раз видел, по-русски она едва говорила, и то, что не смогли родители, она сумела: Гал заговорил по-чеченски, а она с годами словно в Москве родилась, — освоилась и уже с детьми общается лишь на русском, из-за чего муж ее ругает: хоть дома говори на родном, а то забудем о происхождении.
Благо, окружающие не давали забыть. Речь не о бытовых проблемах — кого только в России не ругают. А вот учился Цанаев в аспирантуре: объявили, кто первым диссертацию представит, поедет на стажировку в американский университет. Так ему отец такие наработки оставил, что он на год, если не на два, опережал всех — ему тоже в парткоме однозначно намекнули: не тех кровей. Ничего, и это Цанаев пережил, зато быстро защитил не только кандидатскую, но и докторскую. Ему кафедру и лабораторию дали — чего более желать? А тут война, первая чеченская кампания. К ним беженцы из Чечни приехали, а вслед за ними — милиция. Нет, обысков и ничего такого не было, но все равно неприятно, — все чеченцы под контролем, доверия нет. И тогда Цанаев выступил пару раз — не то что с протестом, а как ему казалось, наоборот: в Чечню не армию, а интеллигенцию для возрождения надо посылать, с добром, с уважением и просвещением надо туда идти.
«Вот вы и пойдите, — настоятельно предложили ему. — Восстановите НИИ, мы вам подсобим».
Его жена, что все грезила родными краями, — ни в какую. В глубине души и он с ней был солидарен. В Чечне у них жилья нет, разруха, даже школ нет, а он хотел, чтобы дети его учились в мирном месте, но сам поехал в Чечню.
Провожая, жена все время твердила, что в Чечне до науки дела нет, да и сам не выдержит более недели. И если бы не эти колкости, он бы через день в Москву сбежал; ведь Цанаев с детства привык, да и иного не ведал, ко всем благам цивилизации плюс еженедельная банька с товарищами, а там и выпивка и прочее, что есть и доступно в европеизированном обществе.
А Чечня образца 1999 года — это почему-то Ичкерия, тут провозглашен основным законом шариат: какое уж там пить, даже за запах спиртного палками бьют. Так это более на слуху и для агитации и устрашения на местном телеэкране. А в жизни — кто пил, так и пьет, правда, какой-то суррогат, от которого три дня в себя прийти не можешь. Да без этого не проживешь, можно с ума сойти от происходящего вокруг: после первой войны весь город в руинах, и даже признаков возрождения нет, наоборот, руководство республики, якобы одолевшее Россию, вновь грезит войной, все вооружены, и, конечно, им не до науки. Вот только премьер-министр — известный во всем мире полевой командир, принял Цанаева и, поглядывая на его предложения, почесывая густую бороду, выдал:
— Ты на военном заводе работал?
— Я по научной части.
— Неважно… Бомбу сделать сумеешь? Ядерную… Надо. Деньги у нас есть.
Цанаев не знал, что ответить. Ведь перед ним не просто глава правительства, это же, согласно средствам массовой информации, террорист № 1 в России и в мире, но не дикарь, по крайней мере, почти закончил высшее учебное заведение в центре России, прямо при нем неплохо изъяснялся по телефону с собеседником из Москвы, явно с начальником — деньги вымаливал, а ему, подытоживая разговор, грубо, с издевкой:
— На бомбу все, что хочешь, дам, а на науку — зачем? Мы и так все знаем: все в руках Бога, — от одного этого следовало бежать, но и это сделать в Грозном нелегко, прямого сообщения с Москвой нет — кругом блокада.
Цанаев был в унынии, и уже свое грязное белье собирал, как знакомый предложил попариться.
Почти в центре Грозного — частный надел, и все, как положено в бане: и пар, и веники, и после стол от всего ломится, так что жить захотелось, как среди ночи премьер с сопровождающими завалился, оказывается, здесь не впервой.
В предбаннике стало тесновато, да как говорится, изба красна не углами, а пирогами: шашлыки, плов, тосты, и вдруг охрана услышала шорох на чердаке, команда проверить — а премьер достал огромный пистолет:
— Зачем кого-то посылать, когда быстрее пулю послать? — и он в потолок — всю обойму.
