—
Шизики это дебилы?
—
Нет. Со мной в палате, в отделении лежали всякие, я насмотрелся. Объясняю. Есть такой диагноз у врачей: мышечный ступор. Днями, неделями, месяцами выдерживание одной и той же позы, отказ от пищи, однообразность жестов, слов, и — самое ужасное при этом! — сохранение интеллекта.
—
Все понимают?
—
Пусть не все, но соображают. А раньше их, таких больных, в дурдом не прятали. Не изолировали от других. А все маньяки, шизики ужасно говорливы и общительны. У них — идея!
—
Сдвиг по фазе?
—
Да. Заскок и бзик. Словом: идея. А идею надо довести до масс! Они пророки. Альтруисты. Это раз. — Климов загнул мизинец и уперся локтем в колено. — Второе: большинство из них истерики.
—
Посуду бьют?
—
Не обязательно.
—
А у моей, чуть что — посуду об пол! И мамаша у нее была такая: истеричка… Тесть помучился, пока не умер. Страшный суд.
—
Посуду, это ничего, — утешил Петра Климов. — Есть просто потрясающий пример: религиозные кликуши велели распять себя на кресте…
—
Гвоздями? Как душманы наших распинали в кишлаках?
—
Да, гвоздями, — выделил это слово Климов, чтобы не скрипнуть зубами: внутренняя боль при слове «наших» захлестнула его сердце. Да… так вот, — он медленно провел рукой по лбу, словно стирал испарину, как некогда, в мятежном кишлаке, когда они с Петром наткнулись на истерзанные трупы. — Распять велели и, никак не обнаруживая боли, что характерно именно при истерии, стали требовать, чтоб в голову им забивали клинья… После распятия, учти!
Петр даже отшатнулся. Взор его стал отрешенным и невидящим. Наверное, он тоже мысленно был в кишлаке, у мертвых тел.
Климов помолчал и вывел друга из оцепенения.
—
А после им живьем содрали кожу.
—
У-у, — зверино прорычал Петр и мотнул головой: не могу!
—
И даже без кожи! Без кожи! — содрогнувшись, сказал Климов, — просили выдумать им новые мучения.
—
Кошмар, — выдохнул Петр и, устрашенный, все никак не мог стряхнуть с себя оцепенения.
—
Но главное, — Климов нарочно сделал паузу, — никто из них не требовал выколоть себе глаза или залить смолою уши. Из них тянули жилы, бросали внутренности псам, но уши и глаза были открыты! Вот, где соль!
—
Не понимаю.
—
Потому что ты нормальный человек. А они истерики, маньяки, йоги… Им нужно было видеть восхищение и запредельную любовь фанатиков к себе. Истерикам необходимо, чтобы их любили! Иначе они в эти игры не играют.
—
Любовь любой ценой?
—
Любой ценой. И так во всем. От быта до политики. Включая и преступный мир. Воров, насильников, убийц. И даже модное сейчас сыроядение и крайнее вегетарианство. Истерия. Быть не как все. Чтобы заметили. Людей ведь нынче море…
—
Да, пять миллиардов…
—
Поэтому и эпидемии распространяются быстрее. Гриппозные, холерные, интеллектуальные…
—
Но йога, вроде, подчиняет тело духу, как и в каратэ?
Петр уперся руками в широко расставленные колени, крепко закусил губу. Мол, что ты мне на это скажешь, чтобы я мог убедить жену?
Климов ответил.
—
И много олимпийцев среди них? Ни одного!
—
Ни одного? — не поверил Петр.
—
Ни одного! — убежденно сказал Климов и добавил, что за четыре тысячи лет учение йога ничего, кроме набора шизофренических поз и зауми, человечеству не дало.
—
Но почему же многие им верят?
—
Да потому, что многим думать лень. Этим и пользуются всевозможные учителя, мессии и вожди. Стремясь заразить людей своими фразами и лозунгами в пользу «общечеловеческого» блага, они зачастую только того и добиваются, чтобы исподволь провести идею, прямо противоположную той, ради которой они, собственно, и жертвуют собой, в том смысле, что болтают языком. Пророчествуют. Изрекают. Обещают. Комитетствуют и заседают.
—
Этих сейчас, правда, пруд пруди.
—
И много слабоумных, — сказал Климов. — Этого не забывай. Пьяные дети. От двух до девяти процентов. Нас знакомили с этой статистикой.
—
У нас тут одна Райка Немоляиха таких с десяток закопала, хорошо хоть мертвыми щенится, лярва лярвой.
Сказано это было так искренне, с такой внутренней болью за детей, которые могли быть крепкими, здоровыми, а появлялись на свет мертвыми уродцами, что Климов пропустил мимо ушей нелестную оценку, данную Петром их бывшей однокласснице. Девочке-ангелу с белыми бантами.
—
А кто такие недоумки? Почва для рассады, чернозем для ереси и всяких прочих йог.
Климов развел руки и прикрыл глаза, как бы показывал своим видом, что здесь он ничего не может, а если что и в силах сделать, так это только засвидетельствовать факт.
—
Но почему тогда их умные, здоровые не переубедят?
Петр уже страдал за все человечество, обманутое ересью:
религиозной, криминальной, политической.
Климов грустно улыбнулся.
—
Все потому, — сказал он и устало поднялся с дивана, — что еще известный психиатр Блейлер ответил на подобный вопрос так: «Один душевнобольной скорее убедит тысячу здоровых, чем тысяча здоровых одного больного».
Петр вздохнул, помедлил, словно собираясь с мыслями, которые его тревожили и угнетали, сдвинул брови к переносью, отчего лицо его как будто затвердело, встал со стула и, беря его за спинку, объявил отбой.
— Ложимся. Спим. Завтра тяжелый день. И вышел в коридор.
Глава четырнадцатая
Климов всегда просыпался рано, а сегодня вообще практически не спал. Лежать лежал на предоставленном ему Петром диване, ворочался, крутился с боку на бок, потирал виски и шею, садился, поджимал под себя пятки и, запрокидывая голову, катал ее от одного плеча к другому так, что слышал хруст между лопаток; даже накрывался одеялом с головой, подтягивая ноги к животу, и не уснул. Сказалось напряжение минувших суток. Как ребенок, который, прежде, чем подняться, встать с постели, досыпает сидя, с открытыми глазами, так и он невидяще смотрел в ночную темень комнаты, в большие черные провалы окон, в чьи стекла мелко сыпал дождь и неприкаянно ломился ветер. После соленых огурцов хотелось пить, но лень было вставать, а когда он все-таки решил сходить на кухню, встал и
Вы читаете Мертвый угол
