Как ни старался все это проделать тихо, легкий щелчок все же раздался.
Не дожидаясь, пока двери выбьют и начнется шум- переполох, быстро пересек большую комнату, открыл балкон и выпрыгнул из дома. Прямо под защиту елей, росших во дворе. Ввязываться в бой он не хотел. Не мог собою рисковать, задумав главное. Важнее было сделать вид, что его нет и не было здесь никогда.
Помня о том, что в шахтоуправлении его никто искать не станет, он и направился туда, резко сменив маршрут. Надеялся, конечно, и на то, что сможет обезвредить «Медика», узнать побольше о «Зиновии», о целях террористов.
Перебежав главную улицу, сразу рванулся вниз, пересчитал ступеньки лесенки, ведущей к переулку за базаром, прошмыгнул в чью-то калитку, миновал дом Федора, садами-огородами добрался до забора автотранспортного предприятия, пригнувшись, побежал вдоль мастерских, вдоль гаражей, вдоль невысокой каменной стены какого-то разрушенного склада…
Взметнувшиеся впереди него фонтанчики земли и грохот автоматной очереди заставили упасть, залечь, не поднимал головы. Вторая очередь буквально вжала его в землю.
Стреляли так прицельно-точно, что сомнений не было: еще движение, рывок, попытка огрызнуться — и шабаш. Загнешься раньше срока. Пуля — тварь бесчувственная, глупая.
— Вставай!
Голос раздался сверху.
Климов повернул лицо и краем глаза увидал фигуру. Кто- то стоял на стене. Властно приказывал.
— Живей!
Для острастки выстрелил и снова вогнал пулю рядом с локтем Климова. Показывал, что он стрелять умеет, как никто. Климов поверил. Начал подниматься… Третий выстрел был уже излишним: Климов поднял руки.
— Головой к стене, — раздался голос сбоку и над ржавой бочкой из-под солидола вырос ломовик, мощный «десантник» с карабином Симонова.
Глаза холодные, внимательные, цепкие.
Климов уткнулся лбом в складскую стену. Едва заметно передвинулся левее, стал на бетонную плиту, лежавшую подле стены.
Почувствовал, как на голову обсыпалась известка или штукатурка, а снизу вверх ударили по печени. Дыхание остановилось. Боль на мгновение лишила чувств.
Следующий удар пришелся по щиколотке. Тяжелый ботинок «десантника» отбил правую ногу в сторону, и ствол карабина уткнулся в затылок.
«Один сверху, один сзади, — потянулся вверх под дулом карабина Климов и лишился «Магнума». — Не так и много. Не было бы третьего».
Когда обшаривавший его «десантник» выудил из наплечной кобуры
Страшный удар по голове перевернул его вместе с землей.
Их было трое.
Встать ему они уже не дали.
…Свет был таким убийственно-слепящим, что Климов, на мгновенье разлепивший веки, вновь закрыл глаза. «Светобоязнь какая-то», — сказал он сам себе, но так, как будто говорил о постороннем. Молчать, говорить, бездействовать, двигаться, думать — теперь казалось лишним и никчемным. Отвращение к той реальности, которая вторглась в его сознание и враждебно требовала усомниться в праведном устройстве мира, в непогрешимо-добром восприятии людей, подкатило под сердце такой дурнотой, что Климова стало знобить.
— Я жду, — процедил чей-то голос, и Климов краем сознания уловил, что фраза обращена к нему. Сказана она была таким тоном, что нетрудно было представить себе злой, упрямо очерченный рот палача. Палача, который глумливо- медленно освобождает шею осужденного от спутанных волос или случайно завернувшегося ворота.
Климов даже обернулся, словно ожидал увидеть того, чьи пальцы он почувствовал на своем горле, но увидел лишь угол стены, да мутное, истекающее каплями дождя оконное стекло. И Юлю. Она ворожила над стерилизатором, шприцом и ампулой с лекарством.
— Изупрел, полкубика!
Голос принадлежал «Медику». Санитару Сереже.
Юля испуганно покосилась на него и сказала, что изупрела нет.
— Тогда, кубик эфедрина.
У Климова тоскливо заныло под ложечкой, и туманный морок начал застилать его глаза. Почувствовал, что умирает.
Прерываемый оглохшим изнуренным сердцем ток недужной крови еще гнал по жилам сокровенное тепло и чудо жизни, но он уже воспринял свою смерть. Беспощадную, жестокую, цинично-подлую в своих дальнейших помыслах, но очень откровенную вот в эти считанные, как удары его сердца, краткие секунды.
— Атропин.
Кто-то умножал пятнадцать на четыре и никак не мог умножить.
Пустота под сердцем стала заполняться жаром.
Климов выплыл из небытия, открыл глаза.
Юля как раз отшибла пинцетом головку ампулы, и хрупнувший стеклянный звук придал уверенность, что все еще не так и плохо.
— Молодечек, Юля, — неосознанно пробормотал Климов и не услышал собственного голоса. Горло словно залито смолой. Да и не надо, нельзя Юлю узнавать…
— Что у него? — раздался голос «Чистого», и санитар
Сережа с подлой ласковостью произнес: — Сердечко выдохлось… зажмурило глазенки… Замерцало.
Юля сделала еще каких-то два укола, потерла Климову виски, дала понюхать нашатырь.
Глаза их встретились.
Летучая тень, скользнувшая по ее лицу, дала почувствовать, что Климова она узнала, но не может это показать, и он ее ответно не узнал. Так будет легче, или лучше, или правильней. По крайней мере, не заподозрят в сотрудничестве.
«Раскаянье не по греху», — подумал Климов и услышал голос «Чистого»:
— Очухался, паяльник.
— Оклемался.
Юля отошла, и дюжие телохранители подволокли Климова к креслу, рывком подняли с пола и усадили, сдавив плечи.
— Как огурчик.
— Вот и хорошо, — скрестил на груди руки «Медик» и стал напротив Климова. — Продолжим разговор.
«Значит, меня уже пытали, — промелькнуло в мозгу Климова. — А я совсем не помню. Дело дрянь. Надо базарить, что-то говорить, иначе замордуют».
Подумал, хотел что-нибудь произнести небрежно-легкое, веселое, нисколько не обидное для всех
