перезвоном церковных колоколов, горланящей толкучкой, с шарабанами на дутых шинах.
Теперь протянулись широкие, уходящие в степь проспекты, внизу виднелась новая набережная, и, словно помолодевшая, река горделиво несла трехпалубные теплоходы.
Сколько раз думал Иван Семенович об этом своем городочке, проходя парижской площадью Звезды, бульварами Распай и Монпарнас, бродя по шарманочной ярмарке у Сены, засиживаясь в «Ротонде». Там все было чужое, все. Даже красивое — чужое. Как-то в Латинском квартале, сидя на скамейке у дома, похожего на старый причудливый комод, Иван Семенович разговорился с подслеповатым зеленщиком в полосатых гетрах. Тот приблизил почти к самому лицу Карева глаза без ресниц, заговорщически прошептал:
— Я ведь бывал в России. Русские — это, знаете, какие люди!!
Карев хотел было ответить, что он и сам русский, но только горько подумал: «Бывший русский» — и смолчал.
…У площади поток автомобилей преградил путь. Иван Семенович стал беспомощно озираться: не угодить бы под машину.
— Позвольте помочь, — произнес рядом певучий голос, и простоволосая девушка, не дождавшись ответа, повелительно сказала своему спутнику:
— Петя, возьми под руку.
Она продела загорелую, покрытую серебристым пушком руку под локоть Ивана Семеновича.
— Ну что вы, что вы, не утруждайтесь, — смущенно запротестовал Карев, позволяя, однако, перевести себя через площадь; и эта неожиданная душевность молодых людей показалась ему именно тем, что позвало его из номера гостиницы на улицы вновь найденного города.
Он словно с удвоенной зоркостью подмечал сейчас все, давно не было у него такой обостренности чувств.
К витрине канцелярского магазина прилипли, вожделея, двое мальчишек — завтрашние первоклассники. Юноша с тонким нервным лицом разговаривал в стеклянной будке автомата. А старик в это время красил дверцу будки. Что за странное время избрал он для покраски!
Листва деревьев была такой сочной, что ее хотелось выжать, как зелень из тюбика. Над угловым зданием висела вывеска: «Дамский косметический зал».
Издали, да еще при некоторой близорукости, Ивану Семеновичу слово «зал» показалось цифрой 300.
Он усмехнулся: «Ее можно воспринять как напоминание о дате существования сего немаловажного учреждения».
Карев по-юношески радовался вспышке острой наблюдательности.
…Немного отдохнув на бульваре, Иван Семенович вспомнил, что здесь, рядом, живет старый его друг Люба, и решил навестить ее, тем более, что в письмах предупреждал о своем приезде.
Вот и знакомый дом. Тогда — боже, как это было давно! — перед отъездом за границу, он забегал сюда, и Люба сказала: «Зачем ты! Оставайся».
Из переписки он знал, что Люба делала переводы с французского для московских издательств, и даже читал ее переводы. Они были элегантны, но им, пожалуй, не хватало мужественности. Ведь французы были и коммунарами и участниками Сопротивления. Лет десять назад Люба похоронила мужа… Все идем к тому…
Иван Семенович позвонил, и сердце тревожно защемило, когда услышал шаги за дверью.
Люба узнала его сразу, но по глазам было видно, что испугалась его лица. Попыталась спрятать испуг за радостным восклицанием и не сумела. Она никогда не умела притворяться. Он на секунду увидел себя ее глазами: старик с редкой седеющей бородой, бездомный пес с репьями на ввалившихся боках. Люба была почти прежней, разве что немного усталыми казались опущенные плечи. Хотя, если приглядеться…
В комнате стояли вдоль стен все те же книжные шкафы; бронзовый Меркурий поддерживал абажур настольной лампы; висели две небольшие картины Репина, подаренные им хозяйке, и его, Карева, автопортрет. Неужели он был таким: с дерзким взглядом шальных глаз, с упрямым подбородком!
В широкое распахнутое окно врывался легкий ветерок, колыхал паутину гардин.
После первых восклицаний и вопросов Любовь Владимировна усадила гостя на диван, растроганно сказала, мило растягивая слова;
— Вот и возвратился, Ваня… Это очень хорошо, что возвратился. Почему же так долго был там!
Иван Семенович ответил не сразу, через силу поднял глаза на Любу:
— Стыдился проситься домой… Ведь бежал от нового, ничего в нем не поняв. А что нашел! Тебе скажу, как на исповеди, и поверь в моем возрасте не стремятся приукрасить себя — душу я там не продавал…
— А Калерия Георгиевна почему не пришла! — перевела разговор на другое Любовь Владимировна, почувствовав, что прикоснулась к самой больной ране. Но он, ожесточаясь, будто находя облегчение в этой откровенности, продолжал:
— Иной раз вспомню снега наши, детскую песенку самовара в вечерний час и выть, выть хочется от безысходной тоски. Ничего писать не могу, ни о чем думать не могу. Вот она, оказывается, какая — ностальгия! Да сказали бы мне: брось в огонь все, что сделал за жизнь, и возвратишься домой прощенным, — ни минуты не задумываясь, бросил бы.
Карев умолк, снова переживая недавнюю встречу с Россией. Когда поезд пересек границу и остановился, ему захотелось упасть на землю, целовать ее, прильнуть к ней щекой, но он сдержался. Он научился сдерживаться.
— Ну как тебе наш город! — мягко спросила Люба.
Иван Семенович подошел к окну; отведя край гардины, задумчиво поглядел вдаль… Где-то за поворотом реки писал он свой «Весенний разлив», пережил самые счастливые дни в жизни. Сказал тихо:
— Здесь даже воздух другой… Ты чувствуешь, как пахнет акация!
Вспомнил девушку, что переводила его через дорогу:
— …Хочется пропеть лебединую песню…
Он вдруг помрачнел, поник, и тоска, притаившаяся под странно темными бровями, потушила оживление.
— Не сумею… Да и кому нужен!
…Карев возвращался в гостиницу главной улицей. Ярко светило солнце, мир был залит ослепительным светом. Золотистые шелковые нити пронизывали листья.
На высоком с колоннами здании Иван Семенович увидел надпись: «Дом офицеров».
Он приостановился. Неудержимо захотелось войти в этот дом. Здесь когда-то было дворянское собрание. Вправе ли он сейчас переступить порог этого дома! Какая-то сила все же заставила подняться по лестнице. Карев очутился в прохладном гулком вестибюле.
Справа на стене висела большая картина. Он подошел к ней ближе и чуть не закричал: его «Весенний разлив»! Он уверен был, что картина давно погибла. Часто видя ее во сне, пытался восстановить по памяти, но все получалось мертвым. «Если бы „Весенний разлив“ сохранился, — не однажды говорил он себе там, — я мог бы умереть, зная, что недаром прожил».
Сердце заполнила безмерная радость: он нашел ребенка, которого считал навсегда утерянным! Глаза жадно прильнули к потолку. Нет, краски не поблекли. Все было свежо и молодо.
Покорно притаились рощи, превращенные половодьем курчавые острова, у полузатопленных хат дежурили черные баркасы, обнадеживающая радуга взметнулась над степью… И ширь, и размах, и безоглядная вольница Руси.
Иван Семенович не знал, долго ли он так стоял, сняв шляпу, словно молясь. Наверно, очень долго. Привлеченный его необыкновенно взволнованным видом, позади него остановился молодой солдат, снял пилотку. Ему давно нравилась картина, он даже приходил сюда срисовывать ее. Юноше казалось, что это их станица в половодье. Видно, старик понимает в искусстве.
— А вы знаете, папаша, историю этой картины! — спросил наконец он.
Карев вздрогнул от неожиданности, обернулся: на него глядели синие глаза. «Красноармеец, —
