Да, чуть не забыла: если можно, тетя Верочка, выпишите мне, пожалуйста, журнал «Математика в школе», а то здесь окончательно заплесневеешь.
Крепко целую.
29 октября 1958 года.
Здравствуйте, тетя Верочка!
У нас начались горячие дни — конец четверти. Провожу четвертные работы по алгебре и арифметике. Результаты вполне приличные. Я ожидала худшего.
Вчера только уехали инспектора. Были у нас три дня. Сидели у меня на уроке алгебры. Ребята так волновались, что одна девочка у доски даже расплакалась. В общем, все прошло сравнительно благополучно, если не считать, что мне сильно влетело за отставание в программе. К концу полугодия придется все выравнивать. Мне поставили в вину, что в школе нет ни транспортира, ни порядочного циркуля, ни других пособий по математике. Попробую кое-что сделать с помощью ребят. Неделю назад с боем взяли свою комнату. Нам пришлось перевезти вещи и выгрузить их около дома, когда еще не были застеклены окна и домазаны плиты. Из тех комнат, что предназначались нам, две уже были заняты техниками с шахты, и пришлось вселяться в последнюю. Завязалась борьба. Победили мы! Первые дни жили без света, тетради проверяли при свечах. Потом завели знакомство с ребятами-соседями, втроем сидели у них, готовились к урокам. А сегодня они, вернее один из них — Сеня, техник с шахты, провел свет и нам. Теперь у нас есть свой угол, в котором светло и тепло. Окна выходят на восток, так что утром нас будит солнышко, а вечером иногда светло от луны. Живем дружно. Мы со смешливой Лизой вскакиваем утром первыми: топим печь, готовим завтрак, убираем комнату, а меланхолическая Зоя вечером обстоятельно готовит ужин. В воскресенье хозяйничаем втроем. В эту субботу начнем все развешивать, приводить в порядок. На ноябрьские праздники справим новоселье, будем пить шампанское, потому что ничего, кроме него и коньяка, здесь нет.
Часто летает над нами Виталий, но это уже не трогает.
Мама пишет хорошие письма.
Транспортир дошел благополучно. Большое за него спасибо. Как ваши дела? Пишите, тетя Верочка.
Целую крепко-крепко.
С праздником Октября!
Зина.
11 ноября 1958 года.
Дальневосточный привет моей дорогой тетушке!
Уже получила от Вас два письма, а все никак не могла собраться ответить. Начну с того, что завершена первая четверть моего первого учебного года. Из моих ста тридцати учеников не успевают девять. Был педсовет, меня нещадно ругали за все вместе взятое: за двойки, отставание, за то, что недостаточно веду воспитательную работу. Но ничего, вторую четверть закончу лучше. Я это обещала на педсовете.
Шестого утром, после линейки, ходила со своими ребятами километров за восемь, в сопки. Принесли оттуда еловые ветки, украсили портрет Ленина, выпустили стенгазету.
С ребятами интересно. Они очень разные и… неожиданные.
Вот, например, Леня Дорофеев из седьмого «Б» плохо учился, я его на уроках пробирала, двойки ставила. Сидит, насупится, отмалчивается. А что оказалось! У него в ухе нарыв, а он терпел страшную боль.
Наконец от боли потерял сознание, его отвезли в больницу, сделали операцию. Спрашиваю его в больнице: «Почему же ты молчал!». Только и ответил: «А папа…» И все. Пошла к его матери. И что же узнала: в день сорокалетия комсомола устроила молодежь, поселка встречу с участниками Великой Отечественной войны. И один из них рассказал, как сержант Дорофеев, раненый, попав к гестаповцам, проявил нечеловеческую стойкость.
Леня был потрясен рассказом. До утра бродил по сопкам. А когда заболел, решил терпеть боль.
Или вот: в восьмом классе учится Земфира Рубашкина — объект соревнования родителей в любви к ней. Папа кем-то увлекся, не был в семье шесть лет, а возвратившись, заявил: «Я должен отдать девочке столько поцелуев, сколько она недополучила за эти годы».
Он внушил своей Земфире, что она призвана быть знаменитой актрисой, и та теперь безбожно ломается, изъясняется высокопарным «штилем» и на трагической ноте…
Очень хочется мне докопаться до ее истинной натуры…
Вечером пошла с Лизой на торжественное собрание. После доклада начальника шахты была самодеятельность — и смех и горе! Надо, видно, нам и в это дело вмешаться энергичнее.
Седьмого праздновали новоселье. Собралось шесть человек. Был и Сеня. Вы знаете, это не парень, а настоящее золото. Он делает все, что попросим: ходит, когда нам очень некогда, за водой, подогнал раму в окне, сооружает мне всякие наглядные пособия. Даже вымыл нам кадку, выпарил ее и помог шинковать капусту. На праздник Сеня принес свой приемник, и мы поймали Ростов. Сейчас Сеня ненадолго уехал в Южно-Сахалинск, а приемник остался у нас, и мы наслаждаемся музыкой.
В общем, в праздничный вечер гуляли, дурачились, пили шампанское и танцевали. Знаете, как Сеня танцует! Его ржаной чуб все сваливается ему на глаза. А глаза добрые-добрые.
Вот важные открытия: жизни вовсе не надо бояться, хороших людей на свете гораздо больше, чем я предполагала! Кажется, тетечка, раньше я понаписала Вам много чепухи…
Крепко целую.
Ваша
Весенний разлив
В первый же день по приезде из Парижа Иван Семенович Карев сказал виновато жене:
— Я, Калю?ня, пройдусь немного по городу…
Калерия Георгиевна внимательно посмотрела на мужа, по тону его поняв, что он хочет пойти один.
— Иди, милый, только возвращайся к обеду, — ответила она, открыв гардероб, достала макинтош и шляпу.
— Да ну, зачем! — запротестовал Иван Семенович, надевая только шляпу. Подойдя к жене, ласково обнял ее, заглянул в глаза, словно спрашивая: не сердится ли! И, как бывает между людьми, долго и ладно прожившими вместе, она и на этот раз поняла взгляд, просившим не обижаться, что ненадолго оставит ее одну, потому что так очень надо ему сейчас.
Выйдя на улицу, Карев постоял немного в нерешительности у подъезда гостиницы и медленно пошел к центральной площади, тяжело опираясь на костяной набалдашник палки.
Тридцатилетним известным художником оставил он этот город, бежал неведомо почему от революции за границу.
Собственно, не совсем и неведомо. Дворянский отпрыск не пожелал мириться с «бунтом черни», а в глупой молодой голове возникали видения парижского Парнаса, недавно присудившего ему золотую медаль за картину «Весенний разлив».
…Карев остановился, огляделся. Снова в родном городе. О нем бесконечно думал в долгие десятилетия эмиграции.
О нем мало сказать — желанен. Неотделим от сердца, как отчий дом, как материнская ласка.
Город был совсем новый, почти неузнаваемый. В памяти возник тот, прежний: с его кабаками,
