забыл!“.
Это было давно. А теперь… С детских лет мечтал стать учителем, достиг мечты и на взлете упал. После того дня у лимана…»
Впервые Андрей увидел эту девушку у почтамта.
Он подошел к ящику бросить письмо, и руки их встретились. Девушка подняла на него глаза, почему-то покраснела и, быстро опустив письмо, отошла. А он, продолжал стоять с письмом в руке и, глядя ей вслед, просил: «Оглянись! Только оглянись!».
На повороте улицы она оглянулась.
И все вдруг окрасилось в новый цвет — радости.
Как не замечал он до этого, сколько на свете интересного! Вон прошел чудак в сапогах и шляпе, пробежала белая собачонка с пятном на глазу, похожим на повязку; вышел из подъезда мужчина с тщательно выбритой головой и… густыми усами.
Да он, Андрей, еще богач: он может видеть все это. За широким окном парикмахерской в кресле сидит толстяк с молитвенным выражением лица. Влажнеют крыши домов. Мальчишки давятся зеленой, кислой алычой. Рядом с трамваем мчится грузовик с прицепом. На бревнах прицепа восседает парень с чубом, выбивающимся из-под козырька армейской фуражки. Молоденькая кондукторша высовывает голову из окошка трамвая. Парень на бревнах с деланным испугом выхватывает из кармана гимнастерки замусоленную бумажку. По движению его губ Андрей догадывается — парень озорно кричит кондукторше: «Постоянный!».
И тогда приходит мысль: «Еще не все потеряно. Можно научиться понимать по движению губ. Научиться языку жестов и преподавать в школе глухонемых. — От радости перехватило дыхание: — Можно… можно…» Это возникло как спасение. И рядом другая мысль: «Она оглянулась». Возле своего дома Андрей задумал: «Если раскурю на ветру папиросу единственной оставшейся в коробке спичкой, все будет хорошо». Спичка сначала разгорелась ярко, но неожиданно потухла. «Ерунда, все зависит от меня».
Он встретил ее через неделю. Они оба смущенно покраснели и поклонились друг другу. Скоро Андрей знал, в какой час и где проходит она, и встречал ее часто. Девушка улыбалась ему, как знакомому, глаза ее светились ласково. Тогда он решил, что это нечестно, что он обманывает, и после мучительных колебаний неловко передал ей на улице письмо.
«Я глухонемой! — писал он. — Я не имею права даже на счастье хотя бы издали видеть вас…»
Как ждал он следующей встречи, чтобы в глазах прочитать ответ, ждал и боялся.
Андрей истязал себя занятиями, учился понимать отца по движению губ, стал лечиться. Он твердо решил не сдаваться.
Девушка сама подошла на улице, взяла его руку в свою и о чем-то быстро, будто успокаивая, заговорила. Он только понял: ее зовут Леной… Она спохватилась, вспомнив, что он не слышит, и умолкла.
Жалость и сострадание, ненавистные жалость и сострадание, прочел он в ее глазах.
Пальцы у нее длинные, тонкие. Они жгли его ладонь. Андрей вырвал руку и, не оглядываясь, пошел прочь. Хотелось бежать, но свинцом налились ноги и мучительно гудела, раскалывалась голова…
Однажды августовским вечером Сергею Федоровичу удалось убедить Андрея пойти в гости. У знакомого учителя собирались близкие друзья, устраивали скромные проводы его дочери, уезжающей в Московскую консерваторию. Андрей согласился, не желая огорчить отца отказом. С опущенной головой шел он улицами города, не замечая, как розовело небо над черными верхушками деревьев, как девочка с балкона бросала по ветру клочки ваты, и ласточки проворно подхватывали их на лету; не видя утративших яркость водянистых канн, не ощущая запаха речной волны. Все это сейчас было не для него. Неотступное желание преследовало, мучило: «Слышать! Слышать! Как хочется слышать. У Лены, наверно, нежный голос… Как звучал школьный звонок! А если перевести звуки в краски! Вот тупой звук… Его можно обозначить цветом свинца. В тупой мысли, тупом выражении лица проступает ограниченность, придавленность, а тупая боль свинцова. Пронзительный звук можно сравнить с металлически-белой краской. В ней есть что-то пронизывающее. Мягкие звуки хочется окрасить зеленым тоном. Голубую шапочку носит Лена…»
Отец едва ощутимым пожатием руки остановил Андрея.
Перед ним был знакомый дом с белыми гардинами на окнах. Издали он не раз видел, как Лена заходила в этот дом. Отступать было поздно, и Андрей, волнуясь, вошел за отцом в темный коридор. Их встретили очень радушно. Лена, в белом с короткими рукавами платье, перехваченном в талии широким лаковым поясом, выскочила из другой комнаты, обомлела от неожиданности, виновато улыбнулась, прикоснулась к руке Андрея пугливой рукой и забегала по комнате, хозяйничая.
Гостей было немного, человек пять, держали они себя просто, сердечно, не тяготили Андрея излишним вниманием. Он забился в угол дивана, печально смотрел на всех, изредка чувствуя на себе быстрый тревожный и радостный взгляд девушки. Одно из окон в столовой было распахнуто, порывы ветра отдували гардину, и, когда закатный луч скользил по красным цветам в синей вазе на столе, Андрею казалось: на ней тревожно то вспыхивают, то затухают рубиновые лампочки.
Необъяснимое волнение все больше охватывало Андрея. Значит, Лена уезжает… Тоже навсегда. И потекут тоскливые дни без нее… Без этого успокаивающего ощущения, что совсем рядом, за несколькими поворотами улиц, живет любимая.
Гости стали просить Лену исполнить что-нибудь.
Она подсела к роялю, расправила платье, на мгновение задумалась, занеся руки над клавишами, и бурно, порывисто стала играть. Андрей подошел к роялю, облокотился о крышку.
Никогда, никогда больше не увидит он этих рук… Как жгли они его ладонь…
Чем дольше глядел Андрей, тем беспокойнее становился. Пальцы его нервно сжимались и разжимались, глубокие черные глаза лихорадочно следили за выразительным полетом ее рук. Весь напрягаясь, он силился по бегу пальцев вспомнить знакомые когда-то звуки. В ушах глухо звенело, будто о толстые провода бил степной порывистый ветер.
Лена кончила играть. Андрей стремительно выхватил лист из своего блокнота, написал: «Прошу вас — „Элегию“ Рахманинова…»
Девушка, и сама почему-то все более волнуясь, быстро взглянула на него, словно спрашивая: «Ваша любимая!» — и снова стала играть.
Это были те редкие, удивительные минуты вдохновения, когда растворяешься в звуках, когда они идут из самой глубины сердца, становятся частью тебя, озаряют все вокруг, и ликующая радость охватывает всего, и хочется сделать что-то большое, необыкновенное, и находишь в музыке то, что искал.
Звуки плыли, как утренний туман в горах, звенели падающими весной с крыш льдинками, замирали нежным шепотом расстающихся влюбленных… И верилось: есть на свете счастье и для тебя, оно придет, оно ждет тебя… Уходило страдание, и будто яркий свет приближался откуда-то издали. Вот он все ближе, ярче, до крика звонкий… И, как тогда у лимана, вдруг оглушительно раскололась тишина.
Андрей всем телом подался вперед. Лицо его просветлело. Исчезла жесткая складка у рта.
Он по складам, словно освобождаясь от огромной тяжести, сказал:
— Я… в-се… слы-шу…
И выбежал на улицу.
Четверть века
