свернутый трубой ковер.
…В тот день, когда Красная Армия вошла в город, старуха начала перекосить библиотеку в кабинет. Бережно перетирала она каждую книгу и ставила на полку, бормоча что-то утешительное.
Берсенин возвратился домой в морозное зимнее утро. Как всегда, безукоризненно выбритым было удлиненное белое лицо. Только теперь слегка прищуренные глаза профессора глядели не рассеянно и самоуглубленно, как прежде, а внимательно всматривались во все, что его окружало.
Евгений Александрович снова стал ходить в университет читать лекции в полупустых нетопленых аудиториях. Он видел, как истосковались по лекциям студенты, и сейчас чувствовал к этим юношам и девушкам особенную, неведомую ему раньше теплоту. Ему была приятна их жадность к знаниям. Гордясь студентами, он делал вид, что не замечает, как одеревенелыми от холода пальцами стараются они записать каждое слово, как, мучительно морщась от боли, подтягивает ногу с протезом вон тот, совсем молодой, у окна…
Особенно огорчало профессора, что фашисты, отступая, сожгли библиотеку университета.
«Эти гунны разорили и моих студентов», — думал он ожесточенно.
Вечером, составляя список книг для самостоятельного чтения студентов, он вдруг резко перечеркнул написанное:
— Бессмыслица! Этих книг они сейчас в городе не найдут…
Нервно побарабанив пальцами по столу, озлобленно подумал опять: «Они разорили и моих студентов!».
А через город на родные пепелища возвращались из тыла домой люди — в одиночку и семьями, со скудным скарбом и совсем налегке.
Как-то в профессорский дом зашла под вечер женщина, попросила у Анны Ивановны разрешения переночевать. Старушка помялась было, но потом повела женщину в свою комнатку, стала угощать чаем с пышками, расспрашивать. Дверь в кабинет Евгения Александровича была приоткрыта, и он слышал разговор женщин. Молодой тихий голос рассказывал:
— О муже с начала войны вестей нет… А сыночек мой, Максимка… — голос задрожал и стал еще тише, — в дороге осколком от бомбы… Дом наш при мне сгорел, когда уходили с армией из города. А все- таки тянет в родные места, покоя найти не могу…
— А идти-то тебе далеко, милая! — участливо спрашивала Анна Ивановна.
— Теперь недалеко, дней за двенадцать дойду.
— Да болезная ж ты моя, да куда ж ты в стужу такую, в пальтеце легоньком рваном! — жалостливо запричитала старуха.
Ей ответил печальный голос:
— Ничего… бабуся, доберусь… Может, маму разыщу…
Утром профессор направился в комнату Анны Ивановны предупредить, что возвратится часам к шести вечера. Он уже немного приоткрыл дверь, но остановился на пороге в нерешительности. Гостья прощалась с Анной Ивановной. На молодой женщине был знакомый плюшевый зеленый жакет с меховым воротником. Обняв за плечи старуху, женщина, всхлипывая, говорила:
— Отогрели вы меня… сердцем отогрели… Спасибо вам.
Профессор, бесшумно прикрыв дверь, стал задумчиво спускаться по лестнице.
…Через несколько дней Анна Ивановна, возвращаясь домой от знакомой, удивленно остановилась у своего парадного. Между несколькими подводами суетились какие-то девушки в стеганках.
— Длинный ящик сюда! — весело командовала одна из них, взобравшись на подводу.
— Девочки, веревки давайте! — хозяйски распоряжалась другая, маленькая, краснощекая, в ушанке.
Анна Ивановна вошла в дом. В кабинете профессора ее поразили пустые открытые шкафы, оголенные полки. Только один небольшой шкаф, к которому Евгений Александрович чаще всего подходил во время работы, остался нетронутым.
Берсенин, стоя у окна, сосредоточенно старался вдеть запонку в манжету.
— Да что ж это делается! — кинулась к нему Анна Ивановна. — Плутархи-то наши… Как же мы без них теперь!
Профессор наконец вдел запонку. Веселый, помолодевший, сказал, успокаивая:
— Пыли меньше будет… — И, лукаво улыбнувшись, добавил: — Да это что! Вот приданое ваше теперь моль не съест…
«Элегия» Рахманинова
В письме к отцу Андрей открыл правду: его тяжело контузило, он перестал слышать и говорить.
«Вот приеду к тебе и заживем вдвоем бобылями…» — с горечью закончил он письмо.
Сергей Федорович ходил по комнате, то и дело потирая седые виски. «Пойти на вокзал! Нет, Андрей просил не встречать его. На людях действительно все будет еще тяжелей».
Мучительно тянулись часы… Изредка останавливаясь, Сергей Федорович стонал: «Мальчик, мой мальчик…»
Наконец хлопнула калитка. Раздались шаги в коридоре.
Отец радостно бросился к открывшейся двери, обнял Андрея, припал головой к жесткой шинели. Слегка отстранив его, всмотрелся с жадной надеждой.
Андрей мало изменился. Только, может быть, стал еще выше, и в черных больших глазах притаилась немая боль.
Сергей Федорович впился пальцами в плечо сына, приблизил его лицо к своему, крикнул отчаянно:
— Андрей! Андрюшенька! Неужели ничего не слышишь!
Юноша, прикусив губу, опустил голову.
…Невесело потекли дни в доме учителя Сергея Федоровича Карташева. Сам он с утра до позднего вечера был в школе, Андрей же вел немудреное хозяйство. Он стал замкнутым, чуждался прежних товарищей, старался как можно меньше быть на людях, все свободные часы проводил за чтением.
Есть горе, которое со временем словно бы отвердевает и камнем ложится на сердце. Придя однажды незамеченным домой, отец увидел, что Андрей пытается сыграть что-то на память, но скоро безнадежно опустил пыльную крышку пианино. Сидел поникший, с тусклым взглядом когда-то выразительных глаз, и сердце у отца разрывалось от сознания беспомощности. Понимал; надо научить сына делать что-то полезное, примирить его с новым положением. Но чем, как вернуть ему желание жить!
Недавно Сергей Федорович нашел в книге несколько листков, исписанных рукой сына:
«Свою недолгую жизнь я невольно делю на две части — до и после того дня у одесского лимана, когда бежал впереди роты… Потом яркая вспышка, оглушительный взрыв, расколовший небо и землю, — и темнота… и тишина, в которой остался навсегда.
Навсегда!.. Страшное это слово. Все, чем жил, стало невозвратимым. Сколько раз, сидя в окопе, думал о желанном часе, когда вновь войду в притихший класс, увижу детские глаза.
Вот на партах белеют тетради… Дети пытливо смотрят: „Какую тему сочинения он даст!“.
Словно дятлы клювами, застучали перья о чернильницы… Как разны эти маленькие люди. Девочка с длинными русыми косами пишет быстро-быстро. Вдруг останавливается, откидывается на спинку парты, что-то возбужденно шепчет, трет переносицу и, счастливо улыбаясь, снова с жадностью припадает к тетради.
Не по годам рослый парень, видно, плохо знает материал, подглядывает в учебник и делает при этом безразличное лицо. Он незаметно наблюдает за мной, выжидает, когда повернусь к нему спиной…
Звонок… Взмахивая синими крыльями, ложатся тетради на стол. Кто-то спешит дописать последнюю фразу, кто-то, сдав работу, успел заглянуть в учебник и, пытаясь схитрить, говорит: „Ой, промакнуть
