— А я из Грузии. Наверно, слыхал про колхоз «Долина цветов»!
— В Сибири тоже земля золотая, — задумчиво произнес Гаврилов и почему-то добавил почти шепотом: — Мне завтра сорок девять… Только не знаю, сполнится ли! — Он поправил карабин на покатом плече.
— Непременно исполнится! — с уверенностью молодости пообещал спутник и, словно отвечая на свою мысль, сказал: — У меня еще две гранаты есть…
— Мои с повозкой разметало, — хмуро ответил Гаврилов. И вдруг с необыкновенной ясностью увидел свое село, жену Дарью, детей. Сердце сжалось в предчувствии беды.
— Выберусь! — энергично уверил юноша. — Две гранаты — арсенал!
— Эт точно: две гранаты сейчас, как два глотка воды, жизня, — согласился Гаврилов.
Небо стало светлее, и звезды, догорая, тускнели. Предутренняя роса легла под ноги. Гаврилов заметил вроде бы знакомую фигуру, шагающую торопливо по обочине дороги.
— Баталов! — радостно окликнул он.
— Никак, кто спрашивает!
— Это я, Гаврилов, ездовой.
— Ты чего здесь! — удивился Баталов.
— Да отбился. А наши где!
— Впереди, пойдем.
— Вот елки зеленые, как же это я их не повстречал!
— Пойдем-пойдем, — заторопил Баталов. — Дело предстоит серьезное, только вот беда — у наших одни карабины…
— Ну, прощевай, — сказал Гаврилов, дотрагиваясь до плеча ночного спутника. — Прощевай, друг!
Тот положил у ног плиту, с секунду поколебался, потом быстро, будто боясь раздумать, отстегнул от пояса одну гранату, протягивая ее, попросил:
— Не откажи, отец, подарок принять, чтобы день рождения сегодня состоялся… Бери, бери, от всего сердца дарю. — Он передал и запал, заботливо обернутый тряпицей.
…Когда отгремел бой и вырвались из окружения и выдался часок на отдых, Гаврилов, покусывая сухарь, размоченный в воде, вспомнил ночного товарища. Подумал ласково: «Душевный паренек…» И стало немного грустно, что, наверно, никогда больше не встретятся.
«Плутархи»
Доктор филологических наук Евгений Александрович Берсенин подошел к застекленному шкафу и, взяв с полки книгу в потемневшем кожаном переплете, стал задумчиво перелистывать ее. Сколько он помнит себя, эти шкафы стояли все так же — вытянувшись вдоль стен, молчаливые и мудрые.
Уходило время… Умерли жена и сын… Пришла известность ученого. А он продолжал жить среди своих книг — главной страсти и радости.
Он любил, сидя у стола, откинуть голову на высокую резную спинку кресла, прикрыть глаза и вспоминать об одной из любимиц в дальнем углу шкафа — уникуме в старинном переплете с металлическими застежками, пергаментном свитке, редком фолианте с экслибрисами знаменитостей. Лучшими минутами Берсенина были те, когда он брал в руки парижское издание Рабле, иллюстрированное Густавом Дорэ, или забавные фацеции Браччолини.
Вместе с профессором в доме жила старушка Анна Ивановна. Когда-то она нянчила сына Берсенина — Игоря. Трудно сказать, сколько ей было лет, но она была старше профессора. После смерти Игоря Анна Ивановна собиралась уехать к дочери в Ленинград, но что-то ей помешало, отъезд откладывался из года в год, пока она не осталась совсем: вести хозяйство Берсенина.
К Евгению Александровичу старуха относилась, словно к большому ребенку: заботливо и снисходительно, и была твердо убеждена, что без нее он не проживет и недели.
В полинявшем коричневом платье, старой кофте она появлялась то там, то здесь — хлопотливая, озабоченная, ворчливая.
У Анны Ивановны была своя слабость — старые вещи. Сколько новых вещей не дарил ей профессор, она или отсылала их дочке, или проявляла к ним полное равнодушие. Но зато с величайшим удовольствием рылась в своем сундуке. Особенно любила она зеленый плюшевый жакет с меховым воротником, подаренный ей покойным мужем-кочегаром. В этом жакете она вместе с ним ходила на воскресные прогулки и в гости.
Однажды, когда Анна Ивановна чистила на балконе свой жакет, к ней подошел Берсенин. Привычно прищурив карие глаза и проведя рукой по высокому белому лбу, он добродушно спросил:
— Ну зачем вам эта древность! Только моль разводить! Или приданое собираете!
Анна Ивановна не сразу ответила, только ожесточеннее стала щеткой водить по жакету. Закончив чистку, строго сказала:
— Для внучек храню, как подрастут…
…Где-то далеко, за тридевять земель, началась Отечественная война, завязались жестокие бои. А в большом, заставленном шкафами с книгами кабинете по-прежнему сидел ночами профессор, перелистывая Овидиевы «Метаморфозы», и свет настольной лампы ярким кругом ложился на потускневшие от времени, заостренные буквы заметок, сделанных когда-то рукой друга Пушкина — Вяземского.
Устоявшаяся жизнь в доме Берсенина резко нарушилась, когда фашисты подошли совсем близко к городу.
Университет эвакуировался, Евгений Александрович успел только положить в небольшой чемодан гипсовый бюстик Вольтера, свою последнюю книгу… У подъезда нетерпеливо вздрагивал грузовик.
— Может быть, вы все-таки поедете с нами! — снова спросил профессор Анну Ивановну.
— Куда мне, — горько ответила она и, быстро перекрестив Берсенина, пошла к буфету: — Бутерброды-то в дорогу возьмите.
Когда он уже садился в машину, Анна Ивановна крикнула, высунувшись в окно:
— Кашне забыли!
Но грузовик поспешно отъехал. Она осталась одна. Ходила потерянно по гулким, пустынным комнатам. Все, что делала раньше, стало теперь никому не нужным, и руки, не привыкшие к покою, тревожно притрагивались то к одной, то к другой вещи.
Она остановилась у книжного шкафа в кабинете. Вспомнила о единственной ссоре с Евгением Александровичем за все время, что была у него в доме. Как-то впопыхах она закрыла кастрюльку с молоком книгой в светло-сером переплете. Возвратившись из университета, Берсенин увидел на кастрюле книгу, приподнял ее. Лицо его покрылось бурыми пятнами, и впервые в жизни он закричал странно визгливым голосом:
— Молоко — Плутархом!!
Даже сейчас, вспоминая эту ссору, старуха сокрушенно вздохнула. Но тут же неожиданно решила: «Надо сберечь ему книги». Она даже скупо улыбнулась своим мыслям. Когда профессор возвратится, пусть увидит, что «Плутархи» целы. Обрадуется, как малое дитя. Он не посмеет больше не подпускать ее к книгам. Берсенин доверял ей все: деньги, вещи — все, кроме книг. Он не разрешал прикасаться к ним.
Анна Ивановна начала перетаскивать библиотеку в подвал. Это было нелегкое дело. Она часто останавливалась, чтобы перевести дыхание, дать отдых рукам. Но повеселела и приободрилась, когда закончила работу и все книги оказались в подвале. Там же Анна Ивановна спрятала свой заветный сундучок с вещами, обильно пересыпанными нафталином.
Ее почти не огорчило, когда она несколько дней спустя увидела, как фашист, угрожающе что-то лопоча, увязывал в салфетку столовое серебро, как другой, странно похожий на Игоря, с трудом тащил
