Даня Леничкин, в белом выутюженном костюме и белоснежной рубашке с отложным воротничком, худенький, похожий скорее на шестиклассника, чем на человека с аттестатом зрелости, объяснял загорелому, посвежевшему Светову:
— Понимаешь, Витя, если я приду домой даже утром, мама все равно засадит меня за ужин. Это о ней поэт сказал, что ей «страшней, чем сто переворотов, что непослушный сын не выпил молоко».
И, уже обращаясь к учительнице, попросил:
— Наталья Николаевна, не могли бы вы мне, во имя человеколюбия, выдать справочку, что, мол, «абитуриент Леничкин действительно на выпускном вечере зело поел и в новом приеме пищи не нуждается».
Далеко за полночь начались признания в хитроумных ученических проделках. Черноволосый Соколюк, взлохматив кольца шевелюры, обратился к преподавательнице русского языка:
— Марья Дмитриевна! Открою вам одну р-роковую тайну. Было это в седьмом классе. Диктант мы писали. А до этого условился я с Лешкой Дахно…
Увалень Дахно, отложив в сторону вилку, бормочет:
— Кто старое помянет…
— Ничего, ничего, — возражает Соколюк, щуря глаза монгольского разреза. — Чае исповедей… Так вот, условились мы с Лешкой (он через две парты позади меня сидел), что привяжем ниточку суровую друг другу к ноге и, так как в русском языке я посильней его, то, когда вы, Марья Дмитриевна, напоследок станете перечитывать диктант, я каждый раз, когда надо запятую ставить, буду дергать ногой.
Дахно заерзал на стуле, покашлял, словно бы предупреждая: «Ну, ты не очень разоблачительством занимайся, поколениям-то опыт может пригодиться». Но Соколюк продолжал:
— Однако, Марья Дмитриевна, страшно неприятная у вас манера — стоять возле задних парт. Оглядываться нам при этом вроде бы неудобно, а чувствовать вас за плечами неуютно.
Полная, коротко подстриженная Мария Дмитриевна, до этого с любопытством слушавшая признания, сказала:
— А помните, я во время диктанта спросила у вас: «Соколюк, что у вас за конвульсии!». А вы мне ответили: «Чисто нервное».
— Как же не помнить! — рассмеялся Соколюк. — Это все и испортило.
— Тогда не понимаю; почему Дахно и тот диктант написал плохо!
— Связь прервалась, — густым басом сокрушенно сообщил Дахно. — Как только вы сказали о конвульсиях, Соколюк для большей убедительности так дернулся, что линия оборвалась…
— Это что! — воскликнул учитель математики и пососал ириску. — Я вам, Дахно, другой случай напомню… из вашей биографии. Это было… позвольте… да, да… когда вы в восьмой класс перешли. Вызвал я вас к доске отвечать. Как сейчас помню, предложил доказать, что биссектрисы двух смежных углов взаимноперпендикулярны. Несли вы ахинею, извините, неимоверную. Скучно мне стало, предался я размышлениям печальным: что вот, мол, сколько труда, настойчивости надобно, чтобы вразумить юношество. Потом спохватился, что перестал слушать вас, и спрашиваю: «А?». Вы сейчас же с готовностью подхватили: «Да, да, я упустил… Здесь еще „а“ не хватает».
Приближался рассвет, Наталья Николаевна предложила:
— Пойдемте к морю встречать восход солнца.
Все с радостью согласились.
Когда подходили к морю, на небе появились первые мутноватые разводы. Вазы каменной лестницы, сбегающей вниз, походили на огромные темносерые тюльпаны. Утренний ветерок принес морскую свежесть.
Но вот нежно заалело небо, казалось, — сам воздух. Окраска становилась все ярче и все вокруг запылало холодным пламенем: ожило море, мелкие волны заискрились, в зарослях на склонах обрыва начали робкую, неуверенную перекличку птицы. Из-за багряного горизонта брызнули лучи света, выглянул чистый пурпурный ободок солнца. От него к подножию каменной лестницы пролегла по воде зыбкая дорожка. Сначала узкая и ломкая, она все ширилась, превращаясь в ослепительно переливающийся ковер.
Вместо багрового пламени разлился веселый свет, и оглушительно загомонили птицы.
Наталья Николаевна отошла немного в сторону, оперлась локтем о каменный барьер, не отрываясь смотрела на море. Сколько еще раз в своей жизни будет она вот так провожать детей к солнцу! Ждать вместе с ними чудо-рассвета, верить в то, что эта серебристая дорога — к счастью!
Возле учительницы остановилась Тоня Булыгина. Молчаливая, очень скрытная, с недобрым взглядом темных глаз, она все эти годы держалась в классе как-то особняком, и, если бы спросили Наталью Николаевну: какая Тоня, о чем мечтает, думает? — она затруднилась бы ответить на эти вопросы. Тоня ни с кем из девочек класса не дружила и была той «средней» ученицей, которых принято считать благополучными только потому, что у них нет ни двоек, ни явно грубых проступков.
Сейчас Тоня была необычайно взволнована. Не поднимая глаз, нервно покусывая губы, она глухо сказала:
— Наталья Николаевна! Вы не удивляйтесь тому, что услышите. Письмо то нехорошее… я написала. Из-за мелкого самолюбия… Вы однажды отчитали… справедливо… А я обиделась… Мне хочется встретить это утро… с чистой совестью… Простите, если можете…
Ошеломленная Наталья Николаевна молчала. На мгновение ей захотелось порывисто пожать руку девушке, но усилием воли она заставила себя сделать удивленное лицо и спокойно сказать:
— Ну, что вы, Тоня! Никакого письма я не получала… не часто приходится ездить по донским хуторам и станицам.
Девичья гордость
Как-то надвигающаяся гроза заставила меня искать ночлег в станице Багаевской, и, когда первые капли весеннего ливня забарабанили по крыше нахохлившегося газика, я уже сидел в чистой горнице своего друга, учителя Василия Спиридоновича. Жил он в этой станице лет сорок, сыновья и дочери его давно закончили учебные заведения и «отпочковались». Василий Спиридонович, неторопливый в движениях, седовласый, — превеликий охотник до откровенных разговоров.
И на этот раз, после того как мы и чайку попили, и d шахматы сразились, завязался излюбленный разговор о молодежи. Начала жена Василия Спиридоновича, осанистая женщина лет пятидесяти с небольшим, тоже учительница, но младших классов.
— Понимаете, — с огорчением говорила она, — едут вчера по главной улице на одном велосипеде два парня и девица с ними. Представьте, она примостилась… на багажнике… Ветер юбку треплет, полощет, а она сидит, гогочет. Довольна! Велосипедистам, видно, даже неловко за нее. По тротуару впереди меня идут молодые рабочие из нашей эр-тэ-эс, один цедит сквозь зубы; «Видна по полету…» А другой в тон ему: «Полная аттестация».
И так мне обидно стало за эту «наездницу», ну прямо стащила бы ее своими руками, встряхнула и спросила: «Ты, милая, о девичьем достоинстве и скромности когда-нибудь слыхивала! Или для тебя это звук пустой!».
— Ну, это что, подумаешь! — подзадорил жену Василий Спиридонович.
— А вот и надо подумать! Надо! — возмущенно воскликнула она и покраснела. — Научить их знать себе цену! Мне ребята наши, старшеклассники, однажды на вечере доверительно рассказывали: «Знаете, Надежда Ивановна, какой девушка тон задает, такой мы и поддерживаем… Сразу определяем, что можно, а чего нельзя…» Или, — вызывающе посмотрела Надежда Ивановна на мужа, — нет такого понятия — девичья гордость!
И тогда, решив, что наступил его черед, взял слово Василий Спиридонович. По тому, как он прокашлялся, как разгладил короткие зеленовато-седые усы, я определил, что рассказ будет с лирическими
