Его собственный сын Василий уже учится в Ленинграде на факультете иностранных языков, и хотя, конечно, он любит Василия, заботится о нем — тот «отрезанный ломоть» и скоро заживет совершенно самостоятельной жизнью. Если правду говорить, он из-за семейных неурядиц что-то проглядел в сыне, чего-то не сумел привить ему, и, наверно, поэтому вырос Василий слишком рассудочным, слишком озабоченным своей персоной.
Теперь вот с этим мальчишкой ни за что не хотелось повторять ошибки.
Поезд дернулся. К окну потянулись последние бутылки ситро, замахали руки, высунулись головы из окон.
— Сереженька, береги горло! — надсадно наставляла бабушка. — Пиши три раза в неделю!..
А мальчишка по-взрослому покачал Виталию Андреевичу несколько раз ладонью из стороны в сторону, словно замедленно стирал с доски мел.
Сперва от Сережи приходили послания-отписки, из которых невозможно было понять, хорошо ему там или плохо. Потом в его письмах стали проступать какие-то мрачные нотки. И наконец один за другим, как сигналы SOS, помчались вскрики:
«Возьмите маня отсюда! Мне здесь плохо! Не могу больше!..»
Кирсановы не на шутку встревожились. Написали письмо воспитательнице, но ответ получили неясный.
Вызвали Сережу к телефону, однако чувствовалось — около него стоит кто-то, мешающий ему говорить, как хотелось бы, и потому отвечает он коротко, сдержанно:
— Сережа, как ты живешь!
— Не очень…
— Ну что такое!
— Да так…
— Тебе там плохо!
— Да…
— Но что именно, что!
Молчание.
Виталий Андреевич решил поехать на день-другой в санаторий, успокоить мальчика, чтобы он долечился. Ему очень нелегко было получить эти несколько дней на работе, их согласились дать только в счет будущего отпуска.
Он сошел с поезда часов в девять утра.
Кипарисовая аллея понуро и терпеливо переносила бешеные струи тропического ливня. Вдали, словно сквозь стеклянную стену, виднелась гора: в темной гуще зелени на ее склонах проступала белая прядь водопада.
За поворотом аллеи показался деревянный дом с фасадом, затканным диким виноградом.
Здесь Виталий Андреевич и нашел главного врача санатория, добродушную немолодую женщину. Она даже обрадовалась:
— Хорошо, что приехали. Он вас ждал.
— А где Сережа сейчас!
— В изоляторе.
— В изоляторе?! — испуганно переспросил Виталий Андреевич, и воображение мгновенно нарисовало ему картину какого-то тяжкого заболевания.
— Да вы не волнуйтесь, — как ему показалось, виновато произнесла женщина. — Мы его решили оградить от неприятностей.
Оказывается, в этой смене подобралось несколько хулиганистых парней. Они воровали, затевали драки, оскорбляли детей.
— Сережа, видно, вступил с ними в единоборство, потому что его они особенно невзлюбили… Двух мы отчислили, а Сережу на время упрятали… Даже пищу туда ему приносят.
Странная ситуация. Странное решение.
— А как у него сейчас со здоровьем! — спросил Виталий Андреевич, с трудом сдерживая себя.
— Хорошо! Он в санатории получил все что надо.
— Вы не будете возражать, если я его увезу несколько раньше срока! Есть некоторые семейные соображения…
— Нет, пожалуйста…
— Можно мне сейчас пройти в этот… изолятор!
…Он вошел в другой деревянный дом, стоявший на отшибе, за парком, тихо приоткрыл дверь.
В большой по-больничному обставленной комнате, в полнейшем одиночестве, спиной к нему, сидел за столом Сережа и что-то неохотно ел. Его маленькая печальная фигурка, согнутая спина, тоскливый шум дождя за окном так подействовали на Виталия Андреевича, что у него защемило сердце.
Мальчик оглянулся и вскочил. Лицо его радостно просияло.
— Папа! Приехал!
Виталий Андреевич обнял мальчика. На пороге появилась пожилая нянечка.
— Вот, приехал! — объявил Сережа. Ему еще трудно было при постороннем человеке повторить слово «папа».
— Ну и хорошо. Вы к нам надолго!
— Здравствуйте. Мы через час уезжаем.
— Через час!! — ликуя, воскликнул Сережа.
И потом все время, пока они складывали его вещи, шли на станцию, и на вокзале, и в поезде его не оставляло радостно-приподнятое настроение.
В вагоне-ресторане он с величайшим удовольствием уплетая рагу, и Виталий Андреевич, поглядывая на худые руки, вытянувшееся лицо мальчика, с недоумением спрашивал:
— Не ел ты там, что ли!
— Аппетита не было. А тетя Паша, повариха наша, говорила: «Ешь картошку с простоквашей, так нажористей». — Он весело рассмеялся. — А мне не хотелось. И говорить не хотелось. Чуть что скажешь, воспитательница кричит: «Разово?ри!». Ее ребята так и прозвали — «Разово?ри».
Возвратясь в купе, они попросили у проводницы шахматы. Когда она их принесла, Сережа доверительно сказал ей:
— Постараюсь обыграть… папу.
Он словно привыкал, недоверчиво и нежно притрагивался к этому слову, казалось, соскучился по его звучанию и наконец-то снял с себя какой-то им же самим придуманный запрет.
Уже когда они подъезжали к Ростову, Виталий Андреевич спросил:
— А с чего начались твои баталии… там, в санатории!
Мальчик сидел, поджав ногу под себя, локоть упер в колено, а подбородок — в ладонь.
— Понимаешь, однажды, уже перед сном, Гуркин — ему шестнадцать лет — ударил Рафика… Он только в четвертый класс перешел. Я подошел к Гуркину и говорю: «Если ты посмеешь обижать слабых…» И, знаешь, он хвост поджал, только сразу возненавидел… Когда меня в изолятор перевели. Рафик тоже туда просился, да ему не разрешили…
Сережа хотел добавить, что Рафик все же приходил к нему и, между прочим, спрашивал, хороший ли у него отец. Он ему ответил; «Хороший… Воспитательный…»
Но что-то удержало Сережу от этих подробностей.
Поезд прогрохотал по железному мосту через Дон. Приближались огни города.
Раиса Ивановна пошла на родительское собрание, Сережа — в кружок авиамоделистов, а Виталий Андреевич решил почитать.
Последние несколько недель в доме Кирсановых была паника. У Виталия Андреевича появились в области живота какие-то странные боли. Рентгеновское исследование вызвало подозрение. Раиса стала водить его по врачам, добыла лекарство, о котором говорили, что «легче достать с неба звезду».
