преданы своему делу, как мы — очищению догматов веры от заблуждений, быть может, они кое в чем правы, но мы не должны этого признавать, не то…”
— Хватит! — прервал тот же голос, на этот раз исходивший из уст дона Карлоса Торквемады. Инквизитор стоял, выпрямившись, с искаженным, смертельно бледным лицом.
— Дьявольское наваждение! — завизжал он и сильным ударом посоха разбил аппарат. — Дьявола заставил говорить моим голосом! — Горящий взгляд инквизитора сверлил Луиса. — Ты сам — дьявол в человеческом образе! Бейте его, изгоните сатану, вздерните на дыбу, колесуйте! — Старик захлебывался от ярости; он ударил Агиляра в грудь в знак того, что передает его мирскому правосудию.
— Сжечь на костре, а дьявольский аппарат бросить в огонь вместе с ним!
Буковые поленья потрескивали и шипели, угольки постепенно распадались. Красные отблески плясали на потолке, мелькали на темной резной мебели, блуждали по открытым саквояжам, одежде, нотной бумаге, разбросанной по полу. Порой они скользили по струнам скрипки, лежавшей на столе, и озаряли узкое, худое лицо человека, отдыхавшего в кресле возле камина. Казалось, человек спит. Он даже не поднял глаз, когда в дверь постучали и в комнату вошел слуга с визитной карточкой на чеканном подносе.
— Господин маркиз… — произнес он.
— Никого не принимаю, — устало прошептал голос у камина.
В ту же минуту на пороге появилась рослая фигура в широком плаще.
— Мне жаль, маэстро, нарушать ваш покой, — вошедший повелительным жестом выслал слугу из комнаты. — Но я уверен, вы с интересом выслушаете меня.
Он снял шляпу, положил на кресло и принялся расстегивать перчатки.
— Я пришел предложить вам бессмертие. Не волнуйтесь, — поспешил он добавить, — я не шарлатан и не изготовляю чудодейственных снадобий. Я боготворю вашу игру, я слышал вас во Флоренции, Милане, Риме, Вене и Праге. Считаю вас величайшим скрипачом всех времен. Сейчас вы в расцвете сил. Ваше недосягаемое искусство должно быть сохранено, пока… Мне известно, что вы больны. Вы, конечно, имеете право поступать по своему разумению. Однако ваше искусство принадлежит не только вам. Во имя всего человечества доверьтесь мне, маэстро! У меня есть средство сделать вашу игру независимой от времени, отпущенного вам.
Незнакомец умолк. В тусклом свете угасающего дня лицо его казалось призрачным.
— Понимаю, что это звучит фантастично, — продолжал он после короткой паузы. — Но я докажу вам. Среди вещей одного из предков нашего рода я обнаружил чертежи и описание аппарата, записывающего звук. Мне удалось сделать такой аппарат. Позднее я его усовершенствовал, использовав новые открытия моего друга Алессандро Вольта. Я покажу вам аппарат. Внизу нас ждет карета. Едемте со мной!
Человек в кресле у камина не шевельнулся.
Странный посетитель сказал более решительно:
— Вы все еще мне не верите. Тогда я начну с другого конца. Мне хорошо известно ваше положение. Вы по уши в долгах, которые поглощают все ваши доходы… Бьянка, Ахиллино… Итак, приглашаю вас дать концерт в моем замке. Только для меня. Я расплачусь со всеми вашими кредиторами. Кроме того, вручу вам наличными… — И незнакомец назвал головокружительную сумму.
Узкие бледные губы растянулись в улыбке. Маэстро слегка покачал головой.
— Отказываетесь? — вспыхнул гость. — Тогда мне ничего не остается, как… — из складок плаща выглянуло узкое дуло пистолета, — принудить вас силой. Мне нужна ваша игра для моего опыта, понимаете, вы должны в нем участвовать!
— Отложите вашу штучку, — раздался тихий, спокойный голос, — человека, который глядит смерти в лицо, вы не запугаете. Я встречал немало авантюристов, хвастунов и фантазеров, но никто еще не предлагал мне ничего подобного. В ваших словах звучат печаль и горечь. Понимаю вас, ибо я… тоже несчастен. Мне кажется, я могу хоть на минуту осчастливить других. Поэтому, — Паганини поднялся, — я еду с вами!
Стальной трос дрожал от напряжения, мощные моторы ревели, бульдозер вгрызался в низкий откос, зубья дробили и поглощали грунт. Вдруг они наткнулись на что-то твердое, заскрежетали по каменным плитам, бульдозер взвыл, со всей силой уперся в обнажившуюся стену, повалил ее и остановился. Белый конус луча прожектора вступил в борьбу с поднявшейся пылью, затем осветил темное отверстие со ступенями, ведущими вниз.
Спустя шесть часов в кабинете Бенвенуто Кассини, профессора Римской академии Святой Цецилии, зазвонил телефон. В трубке телефона не сразу послышалось раздраженное “алло”. Последовал разговор, в ходе которого старый ученый сердито заметил, что не любит шуток, затем выразил удивление, быстро задал несколько вопросов, положил трубку, пометил время отлета “Каравеллы” и стал поспешно одеваться.
Шел дождь, когда черный “ситроен ДС-19” остановился у восточной трассы обширной строительной площадки. Из машины вышли три человека, они поздоровались с высоким брюнетом лет тридцати в непромокаемом плаще и последовали за ним по разъезженной лесной дороге к просеке, заваленной свежесрубленными деревьями, с множеством транспортеров, скреперов и гусеничных тракторов. На склоне холма чернел вход в подземелье, из которого тянулся толстый кабель.
Верзила в плаще военного покроя — инженер Вожирар — взял большой электрический фонарь, и все четверо стали осторожно спускаться по узким каменным ступеням. Вскоре они оказались в низком квадратном помещении с полом, покрытым мелким песком. Посредине возвышался мраморный саркофаг. На узком карнизе, выступавшем с одной стены, виднелись небольшие ящички, а у другой стены на гранитной подставке стоял какой-то металлический сундучок. Возле него жужжал трансформатор, несколько монтажных ламп освещали помещение.
— Господа, — взял слово архивариус Парижской консерватории Клод Аллегре, — мы находимся в подземной гробнице, сооруженной около ста тридцати лет назад. Как выяснилось, единственный вход сюда, которым мы воспользовались, был замурован, когда гробница выполнила свое назначение. По-видимому, такова была воля человека, прах коего ныне покоится здесь. — Аллегре осветил надпись на боковине гроба. “20 мая 1832 года скончался дон Фернандо Бадахос, последний потомок древнего испанского рода Урреага”. — Позднее нам любезно расскажет о нем подробнее сеньор Торквемада, — архивариус поклонился седеющему культ-атташе испанского посольства, — а пока я только доведу до вашего сведения, что дон Фернандо умер в изгнании, где гордые Урреаги продержались в течение трех столетий с той поры, как дон Педро Бадахос, приговоренный инквизицией к смерти, покинул отчизну. Это мы узнали из завещания Фернандо. — Аллегре поднял тоненький томик в кожаном переплете. — Затем еще кое-что — нечто невероятное, ради чего мы вас сюда пригласили.
Он открыл крышку сундучка. Показалась пластинка с несколькими рычажками и металлическими катушками. Инженер Вожирар откашлялся и произнес тихо и торжественно:
— Господа, перед вами — первый в истории человечества звукозаписывающий аппарат, сделанный за восемьдесят лет до телеграфона Поульсена и за сто лет до того, как фирма “И.Г.Фарбениндустри” начала изготавливать ленту для магнитофонов.
Он наклонился над аппаратом и с воодушевлением принялся сообщать технические данные.
— Урреага был, бесспорно, гениальным электротехником, — тактично прервал его архивариус, — но, кроме того, он обожал музыку. Однако область его интересов была до странности ограничена. Он боготворил только творения и виртуозную игру Никколо Паганини. Думаю, что вы уже поняли, к чему я клоню, — сказал Аллегре и снял с карниза ящичек. — Да, господа, здесь, в этих ящичках, сохранились вплоть до наших дней единственные в своем роде культурные памятники — звукозаписи игры величайшего скрипача всех времен.
Воцарившуюся тишину разорвал град вопросов. Инженер отчаянно жестикулировал.
— Аппарат действует! Перед самым вашим приездом мы заменили давно разряженные звенья новым источником питания.
Пока Аллегре осторожно разворачивал катушку с серой сантиметровой лентой, неугомонный Вожирар пояснял:
— Активный ферромагнитный слой, нанесенный на твердую подкладку из бумажной массы…
