соборе это произошло случайно, а возможно, маэстро тренировался, занимался “учебной стрельбой”. Когда он, желая убить человека, еще больше сжимал рот, концентрируя пучок ультразвуковых волн, энергия, приходящаяся на единицу поверхности, многократно возрастала. Он словно дул в стеклянную трубку, стреляя из нее по своим жертвам острыми шипами. Ты сказал, Пети, что он брал до…
— Да. Конечно, можно взять фа или ля, но при до рот больше всего округляется. Вспомните-ка его “адьо”. Как он это делал, я не знаю. Такая способность к убийству, видимо, врожденная, — что-то вроде заячьей губы или волчьей пасти.
— Если это врожденная способность, — задумчиво произнесла Шари, — то почему она проявилась только сейчас, в последнее время?
— Ответ на это дает биография Раджио, — сказал Сакач. — Когда он был подростком, ему сделали операцию горла. Хирург по имени Диаволо спас его от дифтерии. Случайно ли деформировал профессор его гортань или намеренно сделал из него чудовище, — возможно, и выяснится позднее. Но известно одно: Фабрицио Диаволо был одним из основателей фашистской партии. Есть ли какая-то связь между ним и убийствами, которые совершал Раджио? Не исключено. В свое время на процессе военных преступников в Западной Германии всплыло имя Диаволо. Возможно, какой-то пронырливый американский журналист ухватился за это имя, возможно, американская разведывательная служба вела по этому делу следствие. Факт остается фактом: им удалось захватить бумаги с записями Диаволо, из которых они узнали об обстоятельствах операции. И сумели прибрать к рукам слабохарактерного певца. Запугивали ли они его или шантажировали, надеюсь, мы скоро узнаем.
Он замолчал.
— Настоящий роман ужасов, — немного погодя сказала Шари.
— Да, — ответил Сакач. — Отвратительная история! Мне не удалось бы ее распутать без посторонней помощи. Особенно твоей, Пети, и вашей, Шари.
— Не забывайте об Оттокаре, — сказал Петер и выманил зверька из-под качалки.
Оттокар остановился посреди комнаты, поднял мордочку и, помаргивая, уставился на хозяина. Тот рассмеялся, потом сделал серьезное лицо.
— Как по-твоему, Имре, Шари на это согласится?
— На что, собственно? — спросила Шари, косясь на мужа.
— Знаешь, следовало бы наградить Оттокара… До каких пор он будет жить старым холостяком?
— Послушай! — вскричала Шари. — Уж не хочешь ли ты…
— Вот именно, — заявил Петер не терпящим возражения тоном. — Завтра же утром я пойду в зоомагазин и подыщу ему Манци. Подходящую по возрасту и соответствующую его вкусу.
На рассвете погожего майского дня по дорожке к старому особняку поднимались трое. Оливер Вильсон стоял в пижаме у окна верхнего этажа и глядел на них со смешанным, противоречивым чувством, в котором была изрядная доля возмущения. Он не хотел их видеть.
Иностранцы. Вот, собственно, и все, что он знал о них. Они носили странную фамилию Санциско, а на бланке арендного договора нацарапали каракулями свои имена: Омерайе, Клеф и Клайа. Глядя на них сверху, он не мог сказать, кто из них каким именем подписался. Когда ему вернули бланк, он даже не знал, какого они пола. Он вообще предпочел бы б льшую национальную определенность.
У Оливера чуть зашлось сердце, пока он смотрел, как эти трое идут вверх по дорожке вслед за шофером такси. Он рассчитывал, что непрошеные жильцы окажутся не такими самоуверенными и ему без особого труда удастся их выставить. Его расчеты не очень-то оправдались.
Первым шел мужчина, высокий и смуглый. Его осанка и даже манера носить костюм выдавали ту особую надменную самонадеянность, что дается твердой верой в правильность любого своего шага на жизненном пути. За ним шли две женщины. Они смеялись, у них были нежные мелодичные голоса и лица, наделенные каждое своей особой экзотической красотой. Однако, когда Оливер разглядел их, его первой мыслью было: здесь пахнет миллионами!
Каждая линия их одежды дышала совершенством, но не в этом была суть. Бывает такое богатство, когда уже и деньги перестают иметь значение. Оливеру, хотя и нечасто, все же доводилось встречать в людях нечто похожее на эту уверенность — уверенность в том, что земной шар у них под ногами вращается исключительно по их прихоти.
Но в данном случае он чувствовал легкое замешательство: пока эти трое приближались к дому, ему показалось, что роскошная одежда, которую они носили с таким изяществом, была для них непривычной. В их движениях сквозила легкая небрежность, как будто они в шутку нарядились в маскарадные костюмы. Туфли на тонких “шпильках” заставляли женщин чуть-чуть семенить, они вытягивали руки, чтобы рассмотреть покрой рукава, и поеживались под одеждой, словно платья им были в новинку, словно они привыкли к чему-то совсем другому.
Одежда сидела на них с поразительной и необычной, даже на взгляд Оливера, элегантностью. Разве только кинозвезда, которая позволяет себе останавливать съемку и само время, чтобы расправить смятую складку и всегда выглядеть совершенством, могла быть такой элегантной — да и то на экране. Но поражала не только безупречная манера держаться и носить одежду, так что любая складка повторяла каждое их движение и возвращалась на свое место. Невольно создавалось впечатление, что и сама их одежда сделана не из обычного материала — или выкроена по какому-то невиданному образцу и сшита настоящим гением портновского дела: швов нигде не было видно.
Они казались возбужденными, переговаривались высокими, чистыми, очень нежными голосами, разглядывая прозрачную синеву неба, окрашенного розовым светом восхода, и деревья на лужайке перед домом. Разглядывали только-только успевшие распуститься листья, которые все еще клейко загибались по краям и просвечивали нежной золотистой зеленью.
Счастливые, оживленные, они о чем-то спросили своего спутника, он ответил, и его голос так естественно слился с голосами женщин, что казалось, они не разговаривают, а поют. Голоса отличались тем же почти невероятным изяществом, что и одежда. Оливеру Вильсону и не снилось, что человек способен так владеть своим голосом.
Шофер нес багаж — нечто красивого блеклого цвета, из материала, напоминающего кожу. Приглядевшись, можно было увидеть, что это не один предмет, а два или даже три. Для удобства их скомпоновали в идеально уравновешенный блок и так точно пригнали друг к другу, что линии стыков были едва заметны. Материал потерт, словно от частого употребления. И хотя багажа было много, ноша не казалась водителю тяжелой. Оливер заметил, что тот время от времени недоверчиво косится на багаж и взвешивает его на руке.
У одной из женщин были очень черные волосы, молочно-белая кожа, дымчато-голубые глаза и веки, опущенные под тяжестью ресниц. Но взгляд Оливера был прикован к другой. Ее волосы были чистого светло-золотого оттенка, а лицо нежное, как бархат. Теплый янтарный загар был темнее цвета волос.
В ту минуту, как они вступили на крыльцо, блондинка подняла голову и посмотрела наверх — прямо в лицо Оливеру. Он увидел, что глаза у нее ярко-синие и чуть-чуть насмешливые, словно она все время знала, что он торчит у окна. И еще он прочитал в них откровенный восторг.
Чувствуя легкое головокружение, Оливер поспешил к себе в комнату, чтобы одеться.
— Мы приехали сюда отдыхать, — сказал мужчина, принимая от Оливера ключи. — И хотим, чтобы нам не мешали, как я подчеркивал в переписке с вами. Вы наняли для нас горничную и повара, не так ли? В таком случае мы надеемся, что вы освободите дом от своих личных вещей и…
— Постойте, — прервал его Оливер, поеживаясь. — Тут возникли кое-какие осложнения. Я… — Он замялся, не зная, как лучше сообщить им об этом. С каждой минутой эти люди казались все более и более странными. Даже их речь — и та была странной. Они слишком тщательно выговаривали слова и произносили подчеркнуто раздельно. Английским языком они владели как своим родным, но разговаривали
