Лэнки прижался к решетке печальным лицом и неторопливо заговорил.
— У них есть свидетели, — сказал он, — честные свидетели, которые видели, как ты выбежал из этого переулка. У них есть несколько лжесвидетелей, которые видели, как ты стрелял. Один из них — твой друг Халси, которому как раз случилось совершать свою раннюю утреннюю прогулку по той аллее — во всяком случае, он в этом присягнет. Дентон, наверное, не пожалел бы миллиона, чтобы засадить тебя, но в этом нет нужды. Нет нужды даже в том, чтобы подкупить суд. Настолько чисто дело против тебя.
— А как насчет револьвера? — спросил Бак.
— Его нашли. Конечно, никаких отпечатков. Но кое-кто заявит, что ты был в перчатках, или окажется, что кто-то видел, как ты его обтирал.
Бак кивнул. Теперь он уже был не в силах что-нибудь изменить. Он служил делу, которого никто не понимал, — может быть, он и сам не понимал, что пытался сделать. И он проиграл.
— Что будет дальше?
Лэнки покачал головой.
— Не умею я скрывать плохие вести. Это означает пожизненный приговор. Тебя сошлют на Ганимед в рудники пожизненно.
— Понятно, — сказал Бак. И добавил с беспокойством: — А ты собираешься продолжать наше дело?
— А чего ты, собственно хотел добиться, Бак? Ты ведь работал не только на ресторан “Лэнки”. Я никак не мог в этом разобраться, но я — то был с тобой потому, что ты мне нравишься. И мне нравится твоя музыка. Так чего же ты хотел?
— Не знаю.
Концерт? Тысяча человек, собиравшихся, чтобы слушать музыку? Этого он хотел?
— Музыки, наверное, — сказал он. — Избавиться от коммерсов — или хоть от некоторых из них.
— Да. Да, кажется, я теперь понял. Ресторан “Лэнки” будет продолжать, Бак, пока я жив. Этот новый мультикордист не так уж плох. Конечно, не то, что ты, — но ведь такого, как ты, больше никогда не будет. Мы все еще не можем удовлетворить все заявки на места. Еще несколько ресторанов покончили с видеоскопом и пытаются нам подражать, но мы далеко впереди. Мы будем продолжать то, что начал ты, а твоя треть дохода будет идти тебе. Ее будут отчислять на твой счет. Ты станешь богатым человеком, когда вернешься.
— Когда вернусь?
— Ну, пожизненный приговор не обязательно означает приговор на всю жизнь. Смотри, веди себя как следует.
— А как же Вэл?
— О ней позаботятся. Я дам ей какую-нибудь работу, чтобы занять ее.
— Может, я смогу посылать тебе музыку для ресторана, — сказал Бак. — У меня будет много времени.
— Боюсь, что нет. От музыки-то они и хотят тебя держать подальше. Так что писать будет нельзя. И к мультикорду тебя не подпустят. Они думают, что ты сможешь загипнотизировать стражу и освободить всех заключенных.
— А мне разрешат взять мою коллекцию пластинок?
— Боюсь, что нет.
— Понятно. Что ж, если так…
— Да, так. Теперь за мной уже второй долг Дентону.
У Лэнки, обычно не склонного к проявлению чувств, были слезы на глазах, когда он отвернулся.
Суд совещался восемь минут и вынес обвинительный приговор. Бак был приговорен к пожизненному заключению. Хозяева видеоскопа знали, что жизнь в рудниках Ганимеда частенько оказывалась очень короткой.
Среди простых людей все шире расходился слух, что этот приговор был оплачен заказчиками и хозяевами видеоскопа. Говорили, что Эрлину Баку пришили дело за музыку, которую он дал народу.
В тот день, когда Бака отправили на Ганимед, было объявлено о публичном выступлении мультикордиста X.Вэйла и скрипача Б.Джонсона. Вход — один доллар.
Лэнки старательно собрал материал, перекупил одного из подкупленных свидетелей и подал кассационную жалобу. В пересмотре дела отказали. Один за другим тянулись годы.
Был организован Нью-Йоркский симфонический оркестр из двадцати инструментов… Один из роскошных воздушных автомобилей Джемса Дентона разбился, и он погиб. Несчастный случай. Миллионер, который однажды слышал, как Эрлин Бак играл по видеоскопу, основал десяток консерваторий. Они должны были носить имя Бака, но один историк музыки, который ничего не слышал о Баке, переменил имя на Баха.
Лэнки умер, и его зять продолжал завещанное ему дело. Была проведена подписка на строительство нового концертного зала для Нью-Йоркского симфонического оркестра, который теперь насчитывал сорок инструментов. Интерес к этому оркестру рос, как лавина, и наконец место для нового зала выбрали в Огайо, чтобы туда легко можно было добраться из любой части Североамериканского континента. Был сооружен зал Бетховена на сорок тысяч человек. За первые же сорок восемь часов после начала продажи билетов были разобраны все абонементы на первую серию концертов.
Впервые за двести лет по видеоскопу передавали оперу. Там же, в Огайо, был выстроен оперный театр, а потом институт искусств. Центр рос — сначала на частные пожертвования, потом на правительственную субсидию. Зять Лэнки умер, управление рестораном “Лэнки” перешло к его племяннику вместе с делом освобождения Эрлина Бака. Прошло тридцать лет, потом сорок.
Через сорок девять лет, семь месяцев и девятнадцать дней после того, как Баку был вынесен пожизненный приговор, его помиловали. Ему все еще принадлежала треть дохода самого преуспевающего ресторана в Манхэттене, и капитал, который накопился за много лет, сделал его богатым человеком. Ему было девяносто шесть лет.
Зал Бетховена снова переполнен. Отдыхающие со всей Солнечной системы, любители музыки — владельцы абонементов, старики, которые доживают жизнь в Центре, — вся сорокатысячная толпа нетерпеливо колыхалась в ожидании дирижера. Когда он вошел, со всех двенадцати ярусов грянули аплодисменты.
Эрлин Бак сидел на своем постоянном месте в задних рядах партера. Он навел бинокль и разглядывал оркестр, снова размышляя о том, на что могут быть похожи звуки контрабаса. Все его горести остались на Ганимеде. Жизнь его в Центре стала нескончаемым потоком чудесных открытий.
Разумеется, никто не помнил Эрлина Бака, музыкодела и убийцу. Уже целые поколения людей не помнили коммерсов. И все же Бак чувствовал, что всего того добился он — точно так же, как если бы он построил это здание и сам Центр собственными руками. Он вытянул перед собой руки, изуродованные за многие годы в рудниках. Его пальцы были расплющены, тело изувечено камнями. Он не жалел ни о чем. Он сделал свое дело как следует.
В проходе позади него стояли два билетера. Один указал на него пальцем и прошептал:
— Ну и тип, вот этот! Ходит на все концерты. Ни одного не пропустит. Просто сидит тут в заднем ряду да разглядывает людей. Говорят, он был одним из прежних музыкоделов много-много лет назад.
— Может, он музыку любит? — сказал другой.
— Да нет. Эти прежние музыкоделы ничего не понимали в музыке. И потом — он ведь совсем глухой.
Нет. К сожалению, я не музыкант. Извините… Ну, руки еще ни о чем не говорят… Вы так уверены?
