К вечерней трапезе привели, как обычно, расслабленного умом брата Исаакия. По обыкновению, усадили его отдельно от всех, положили на стол хлеб, поставили блюдо вареных овощей. Повредившийся от бесов монах встал на ноги лишь полгода назад. Как младенца, его научили ходить и силой водили в церковь, куда он поначалу совсем не стремился. Потом так же приучили брать в руки хлеб. Пока он не уразумел, что к чему, целую седмицу оставался голодный.
В тот вечер вдруг заметили, что по лицу порченого монаха текут быстрые слезы.
— Ешь, брат Исаакий, ешь, — ласково сказали ему, окружив. — Игумен Феодосий за тебя день и ночь молится.
Но тот бросил хлеб на стол и горестно промычал:
— Они м-мне: м-мы — ангелы… Одолели, вороги.
В трапезной водворилась изумленная тишина, которую оборвал вскрик:
— Исаакий заговорил!
И до самой темноты из пришедшего в разум монаха тянули слово за словом, пока игумен не погнал всех в кельи. Дознались-таки, как повредился несчастный Исаакий. Сидел он сиднем в своем затворе семь лет, питался одной просфорой через день, тело удручал заскорузлой козлиной шкурой. Встать в этом затворе можно было лишь скрючившись и шаг сделать только один. За этими-то трудами Исаакий и позабыл, что лукавые бесы люто воюют с монахами и, как на всякой войне, надобна неусыпность. Погасил он как-то раз свечу, а вместо крохотного огонька в пещере вдруг засияло солнце. Свет, будто ножом, резанул Исаакию очи. Едва оправившись, он узрел перед собой двух светлооких и огнелицых, которые назвались ангелами. «А за нами, — сказали, — сейчас придет Христос. Грянься оземь и целуй землю перед ним». Исаакий, обомлевши и мысли растерявши, так и сделал. И тут же услышал над собой дикий хохот, узрел верченье и коловращенье вокруг. «Наш ты теперь, Исаакий, наш вовеки!» Тот, которого назвали Христом, взял монаха за нос и стал крутить по келье: «А спляши-ка нам, Исаакий!» Прочие принялись бить в бубны, дуть в сопели, затрещали трещотками, зазвенели гуслями. Исаакий все крутился и подпрыгивал, по-козлиному тряс головой, ударял пятками в землю. Только под утро его оставили — бросили полумертвого и ушли. Напоследок пообещали: «Теперь скоро к нам придешь, Исаакий, не отвертишься!»
Услыхав этот рассказ, чернецы расходились на ночь уязвленные. Сокрушались тем, как обидно посмеялись и надругались бесы над их собратом-монахом. «Уж теперь не будет им от нас пощады, — говорили между собой некоторые, все больше молодые. — Теперь-то знаем их хитробесные козни и не дадим спуску». Был среди них совсем юный монашек по имени Никита. Исаакия он в тайне от всех запрезирал и сам решил затвориться в пещере, когда наберется немного опыту. «От меня бесам и подавно тошно придется, — грезил он. — Все зубы себе обломают и от хозяина своего за нерадивость получат по рогам».
21
За две седмицы в Печерском монастыре перебывала добрая половина киевских ближних бояр, прежних Изяславовых и новых, Святославовых. В один голос с ними Феодосия слезно упрашивала братия — не терзать гневливого князя докукой, не свербеть язвой в его неспокойной душе. Один Никон ни о чем не просил игумена. Тихо писал в келье, о чем-то думал.
Несда изредка заходил к нему — принести чернила, перья, какую-нибудь книгу или так просто: оробев, спросить о чем ни то. Однажды, когда весна уже готовилась перейти в лето, Никон сам поманил его пальцем, увидев на дворе. Привел в келью и подозвал к столу, на котором были ровно сложены две стопы пергамена. Одна стопа была исписана, другая чистая.
— Читай, — сказал.
Послушник, затрепетав душой, жадно впился глазами в письмена. На верху первого листа он прочел: «Временник, иначе Летописание князей и земли Русской, и как избрал Бог страну нашу на последние времена, и города начали появляться по местам, и как становился Киев» Несда благоговейно коснулся пергамена.
— Отче…
— Читай, читай.
«В лето 6360 стала прозываться Русская земля…»
Взгляд нетерпеливо скакал по пергамену.
«…Варяги из заморья брали дань с чуди и со словен, и с мери, и с кривичей. А хазары брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной куне и по белке от дыма… Изгнали варяг за море и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: поищем себе князя, который бы владел нами и судил бы по праву. И пошли к варягам. Те варяги прозывались русью. Сказали им чудь, словене, кривичи и весь: велика и обильна земля наша, а порядка в ней нет. Придите княжить к нам. И был там варяг Рюрик со своими братьями…»
Несда оторвался от написанного и вытер рукавом мокрый от волнения лоб.
— Отче… — сказал он ошеломленно. — Верю и не верю, что это все было. Более двух столетий… Как будто вдруг свет засиял во тьме, и не стало тьмы!
Он опять уткнул алчный взор в письмена.
— Тьмы более, чем света, остается, — возразил Никон. — Но я ее уже не рассею — к иным мой труд перейдет в наследство. Когда-нибудь кто-либо продолжит его, а я уж о том не узнаю… Сказывал мне брат Иларион, будто у тебя рука легкая, благолепное начертание выводит? — внезапно спросил книжник.
Несда вспыхнул лицом, почуяв нежданное счастье.
— А раз так, то даю тебе послушание: будешь переписывать наново мой летописец. До сих, — Никон поднял с исписанной стопы толику листов, — я уже сделал список, далее ты продолжишь.
Он показал и начатый список: вверху первого листа было оставлено незанятое место, и в начале первой строки зияла пустота для красочной буквицы. Далее на некоторых листах тоже были пропуски.
— Это для изографа — для украшательства и лицевых отображений. Ты отрок разумеющий, сам найдешь, где оставлять листы незаписанными.
Несда попытался было поймать руку Никона, чтобы припасть к ней губами. Книжник догадался о его желании и щелкнул послушника пальцами по лбу.
— Опять за свое! Разве я тебя благословил, чтоб целовать мне руку?
— Да, отче! — с жаром ответил Несда. — Благословил ты меня сим трудом!
— Ну и довольно с тебя, — весело усмехнулся Никон.
Послушник вдруг опустил в смущении голову.
— Отче, спросить хочу. Не сердись, если вопрос мой будет неумен.
Никон ответил после паузы:
— А ведь прав Иларион: горделив ты, юнош. Вот уже и неумным боишься себя показать.
— Знаю свой грех, отче, — тихим голосом проговорил Несда.
— Да и сам я в том же грешен, — неожиданно сознался Никон. — Без гордыни своей, пожалуй, и не сел бы за этот летописец, не старался бы переплюнуть греков… Так что ты хотел спросить? Сядь-ка на лавку, что стоишь.
— Знаю, отче, что в деяниях человеческих Господь открывает нам нечто, — начал Несда. — И во всяком — великом и малом — таится своя мудрость. Какая мудрость в твоем летописце, отче Никон? Для чего вспоминать давно забытое да с такой точностью? Не дает ли нынешнее время вдосталь пищу уму? Не равно ли для нас — Рюрик первым княжил на Руси или Кий? Постой, отче. — Послушник, торопясь, не давал Никону раскрыть рот. — Ведь знаю, что нужен твой летописец на Руси, а подумать для чего — не могу. Мысли разъезжаются в стороны и слов не подберу!
— Однако вон у тебя сколько слов, — усмехнулся Никон, немного ошарашенный его напором и дерзостью. Помолчав, он продолжил: — Верно говоришь, что деяния людские для научения нам служат. Но я больше того скажу. В оных деяниях — откровение Бога о нас же самих. О силе и слабости народа, о пороках и добродетелях — а они одни и те же, пока жив этот народ, сколько б веков ни прошло. Потому — что было прежде, то и будет впредь. Все всегда повторяется. Были княжьи свары на Руси, будут и далее,
