— Давай, Люси, я готова.
— Извини, что я не вовремя, — заговорила Люси Тауэрс, — но мне так не терпелось рассказать тебе, какая гениальная идея пришла мне в голову. Прежде всего, ты помнишь дома, которые стоят вдоль Почтового шоссе в Скарсдейле? Это, конечно, Скарсдейл, я понимаю, но на рынке эти дома особо не котируются, потому что расположены вдоль Почтового шоссе, сама знаешь, так что почти все они сдаются внаем, а дома там есть очень симпатичные…
Идея была такая: сбросившись, Элизабет и Люси могли бы снять на двоих один из этих домов, и Люси, кажется, уже выбрала подходящий, хотя Элизабет, конечно же, должна будет для начала сама на него взглянуть. На две семьи там места достаточно, детям будет хорошо, а на сэкономленные деньги они даже смогут нанять домработницу.
— Ну и кроме того, — заключила Люси, добравшись наконец до самого главного, — я страшно устала от одиночества, Элизабет. А ты?
Громоздкий дом, стоявший на шоссе, по которому даже в 1935 году шел непрерывный поток машин, сверкал в лучах осеннего солнца. Дом являл собой смешение архитектурных стилей и материалов: большая его часть была псевдотюдоровской, однако кое-где наблюдались выложенные плитняком проплешины, а некоторые части сияли розовой штукатуркой. Складывалось впечатление, что в строительных планах что-то не сложилось и рабочие вынуждены были заканчивать постройку, как умели. Смотреть особенно не на что, согласился агент, зато дом крепкий, чистый, «компактный» и, учитывая цену, весьма привлекательный.
В назначенный для переезда день Люси Тауэрс с детьми приехала первой. Ее дочь Элис, которая на следующей неделе должна была пойти в предпоследний класс школы, хотела, чтобы все смотрелось по возможности изящно, поэтому она деятельно помогала матери двигать старую мебель по незнакомым комнатам, добиваясь новых, «интересных» сочетаний.
— Рассел, не мешайся, пожалуйста, — сказала она брату, который нашел старый резиновый мячик в одной из коробок с вещами и теперь задумчиво набивал его по полу.
— Он только и делает, что болтается у меня под ногами, — объяснила Элис, — ровно когда мне надо… ох!
— Хорошо.
И Люси Тауэрс раздраженно откинула назад волосы, обнажив покрытую густой пылью руку, которую пересекали в нескольких местах чистые бороздки, успевшие уже высохнуть с тех пор, как она в последний раз помыла руки.
— Дорогой, если ты не собираешься нам помогать, пойди лучше на улицу, — сказала она сыну. — Пожалуйста.
Рассел Тауэрс засунул мяч в карман и спустился по короткому, заросшему сорной травой склону к краю шоссе. Делать ему было нечего. Оставалось стоять и глазеть на машины. Скоро должны были приехать Бейкеры на своем старом «форде»: он будет ехать перед грузовичком с их вещами или тащиться сзади, и Рассел решил, что они обрадуются, когда заметят, что он стоит здесь, как услужливый привратник, ожидающий гостей на подъезде к дому.
Семья Рассела то и дело переезжала из дома в дом, из города в город. Рассел не любил переездов, а этот вообще ничего хорошего не предвещал. Лет с шести его время от времени заставляли поближе познакомиться с Нэнси Бейкер, но им всегда удавалось увильнуть друг от друга, потому что они оба понимали, что дружили-то, собственно, их матери. Теперь и, быть может, на годы вперед их спальни будут располагаться рядком в одном коротеньком коридоре с общей ванной; им придется вместе завтракать, обедать и ужинать, и может легко оказаться, что все оставшееся время им тоже придется проводить исключительно в компании друг друга. Их записали в разные классы — директор назвал это решение «мудрым», — но даже при таком раскладе трудностей не избежать. Если он приведет кого-нибудь домой после школы (конечно, если у него вообще появятся друзья, о чем он пока не мог заставить себя задуматься), то присутствие Нэнси в доме будет вообще невозможно объяснить.
Наконец «форд» модели «А» подъехал к дому и с грохотом свернул на подъездную дорожку. Первой вышла миссис Бейкер, она попросила Рассела постоять здесь, пока не подойдет грузовик, — на случай, если водитель не помнит дома. Потом из машины вышла Нэнси и тоже стала ждать грузовик; в руках у нее был чемодан и небольшой, чумазого вида плюшевый мишка. Она неуверенно улыбнулась, Рассел опустил глаза, и они стали смотреть с притворным интересом, как миссис Бейкер затаптывает свой окурок и направляется к кухонной двери.
— Знаешь, почему это шоссе называется Почтовым? — спросил он, глядя, прищурившись, на уходящую вдаль дорогу. — Потому что оно идет до самого Бостона. На самом деле его надо было назвать Бостонским почтовым шоссе, а слово «почтовое», наверное, значит, что по нему возят почту.
— А, — сказала Нэнси. — Я не знала.
Потом она выставила напоказ своего мишку и сказала:
— Это Джордж. Я сплю с ним с четырех лет.
— Да?
Рассел заметил грузовик, только когда шофер уже притормозил, чтобы вписаться в поворот. Он все равно отчаянно замахал руками, но шофер этого не заметил или просто не нуждался в его указаниях.
Уже через несколько недель стало ясно, что Нэнси Бейкер невыносима. Это была упрямая, угрюмая девчонка, страшная плакса; пустые носочки ее изувеченной дентоновской пижамы смотрелись нелепо; к тому же у нее один из передних зубов заходил на соседний, как бывает только у грубых, надоедливых девчонок. Она без конца привязывалась к Элис Тауэрс, и тактичные и редкие замечания («Не сейчас, Нэнси, я же тебе уже сказала, что я занята») не имели на нее никакого влияния. И хотя Люси Тауэрс старалась время от времени проявлять к девочке доброту, Нэнси и ее, похоже, приводила в смятение.
— Нэнси не слишком приятный ребенок, правда? — как-то сказала она задумчиво своему сыну.
Расселу вообще-то не нужно было доказывать, какая Нэнси противная, но теперь у него имелось еще одно, более чем достаточное доказательство: ее собственная мать, похоже, тоже считала Нэнси невыносимой.
Иногда по утрам семья Тауэрсов сидела смущенно за завтраком, выслушивая доносившуюся сверху ругань.
— Нэнси! — кричала Элизабет с той же театральностью в голосе, с какой она читала порой ирландскую поэзию. — Нэнси! Еще минута, и я не выдержу!
Поверх этих криков слышался плаксивый голос Нэнси. Раздавался глухой удар, иногда — два, хлопали двери, а потом слышалась тяжелая поступь Элизабет, спускавшейся в одиночестве на своих шпильках- лодочках.
— Иногда, — проговорила она сквозь стиснутые зубы, войдя как-то утром в столовую, — иногда мне хочется, чтобы этот ребенок оказался где-нибудь на дне морском, — Она выдвинула свой стул и села к столу с видом достаточно уверенным, чтобы все кругом поняли, что она не жалеет о том, что сказала, и готова свои слова повторить. — Знаете, что было на этот раз? Шнурки.
— Вы что-нибудь будете, миссис Бейкер? — спросила негритянка-домработница, чье присутствие в доме до сих пор было источником удивления для всех и каждого.
— Нет, спасибо, Мира, времени уже нет. Только кофе. Если я не выпью кофе, я за себя не отвечаю. Ну так вот. Сначала шнурки, — продолжала Элизабет. — У нее, понимаете ли, один плоский, а другой — круглый, и ей стыдно ходить в школу с такими шнурками. Можете себе представить? Нет, вы можете себе это представить? Когда половине детей в Соединенных Штатах нечего есть? Но это еще цветочки. Потом она сказала, что скучает по Эдне. Ей хочется Эдну. Ну и скажите на милость, что я должна делать? Что, я должна ехать в Нью-Рошель за этой несчастной женщиной и везти ее сюда? А потом отвозить ее домой? И кроме того, она устроилась работать на ламповый завод, насколько я знаю, — но это до Нэнси совершенно не доходит.
Элизабет проглотила свой кофе залпом, как лекарство, и потащилась к машине. Элис и Расселу пора было отправляться в школу, а Люси Тауэрс занялась чем-то у себя в комнате. Когда Нэнси наконец спустилась, внизу никого не было. Так и не поев, она накинула пальто и пустилась бегом по дорожке между
