— Правда?
— Ну да, конечно. Всем понятно, что вы были красивой женщиной. Вы и сейчас хороши собой.
— Правда?
— Ну да.
— Серьезно?
— Конечно!
Ударник втайне сочинил соло. Он цыкает на всю компанию, но женщина, не торопящаяся с разводом, не может остановить своего отчета о семейной жизни, который она дает самому молчаливом участнику курсов. Может, он и слышит, что она говорит, но, кажется, это не так: его взгляд уперся в бокал перед ним, и он медленно оползает на стуле, по нескольку сантиметров в час — Нина заметила это по жирному пятну, которое его затылок оставляет на стене.
Ударник закончил премьеру и настолько захвачен собственным произведением, так точно выражающим его боль, что падает на инструмент и проливает красное вино.
— Моя жена меня не понимает, — хнычет он.
Дама с прической добавляет громкости своему хныканью, чтобы ее не забыли во время шумихи вокруг ударника. У нее есть определенные физические потребности, говорит она, хотя многие не верят, что они бывают у женщин в ее возрасте.
У профсоюзного деятеля тоже есть физические потребности, он танцует без партнерши и без аккомпанемента, виляет бедрами, прыгает к стулу, расстегивает рубашку и рвет ее с себя с ревом, демонстрируя бледную грудь и волосатый живот. Больше оголиться у него не получается из-за пуговиц на рукавах, ему требуется помощь танцующей бабушки, которая кружилась так много в дальнем углу столовой, что ее отнесло к «Березовому лесу». Теперь она сосредоточилась на рукавах рубашки профсоюзника, через какое-то время она их расстегивает, он стаскивает рубашку, колотит себя в грудь кулаками:
— Me Tarzan, you Jane[18]! — поднимает бабушку в воздух и проходит с ней по комнате, она визжит и кричит, что он не смеет так поступать с пожилой хрупкой женщиной, но не хочет отпускать его, когда он наконец-то ставит ее на стул.
Хоровой регент посылает фотографию хора девочек вокруг стола. Двадцать одна хористка, а в центре он сам.
— Это с гастролей в Польше. Мы пели в четырех церквах, а хор из Польши приезжал потом к нам и выступал.
— Чудесно! Наверно, очень интересно, — говорит бабушка, растящая внуков.
— И не говорите!
Они пьют друг за друга, таких прекрасных и интересных. Женщина-консультант, которая собирается учиться на психолога в Осло, анализирует на лестнице психику мужской части курсистов. Зависимость от матери и внутренняя пустота, ненависть к отцу.
— Может, и так, а с кофе коньяк подают?
— Я не завишу от матери, она умерла, когда мне было десять!
— Так вот об этом и речь.
Профсоюзный деятель вырвался из бабушкиных объятий и заметил женщину, желающую развестись, когда дети вырастут. Она дошла до седьмого года замужества, когда он прижал ее к себе и положил руку ей на одну грудь. Женщина остановила монолог, но рот остался открытым.
Он воспринимает это как верный знак, кладет другую руку на другую грудь, это занимает полсекунды, тут она кричит что-то о насилии, о том, что она замужняя женщина:
— Мой муж тебя убьет!
С воплями она выбегает из комнаты, за ней следует бабушка, растящая внуков, а также дама с прической.
Профсоюзник замечает Будиль и смотрит на нее внимательным долгим взглядом:
— Где-то я тебя видел.
— Да?
Он подходит ближе, наклоняется вплотную к ее лицу:
— Мы не знакомы?
Будиль не отвечает.
— Сколько тебя зовут? Я здесь часто бываю?
Будиль поднимает палец, это значит, Нина должна принести резервное шампанское из холодильника. Нина приносит, оно должно быть хорошим. Через открытую дверь туалета в гардеробе она видит, как бабушка утешает оскорбленную женщину, а в это время дама с прической блюет в раковину, и она терпеливо водит в блевотине правой рукой, чтобы наполовину переваренные мидии исчезли в водостоке.
Будиль и Нина незамеченными покидают общество и садятся под яблоней в темноте. Трава скользкая и прохладная.
— Агнес спит?
— Спит. Аду позвали домой, и Агнес легла. Она молодец.
— Она, друг мой, принцесса.
— Да.
— Даже слишком принцесса.
— Что?
Дует слабый ветер с берега, море блестит, если не сопротивляться, можно выскользнуть прямо на воду.
— Спасибо, Будиль. Ты мне помогла.
— Мне самой приятно, друг мой, очень приятно.
— Я тебя люблю.
— Я знаю, Нина. Я тоже тебя люблю.
— Надеюсь, так будет всегда.
— Это — чувство, которое не проходит.
Как корабли, любимые морем, лодки, от которых море напоминает пещеру.
— Но я немного беспокоюсь, — говорит Будиль.
— За что?
— За тебя, дружок.
— Да?
Раздается звон бьющегося стекла, в доме кричат.
— Ты неосторожна, Нина, и не умеешь предвидеть.
In vino veritas
Из столовой доносится оглушительный грохот. Нина бежит через лужайку, а Будиль вынуждена покинуть мирное местечко под деревом. Профсоюзный деятель накинулся на мужчину в конце стола, который еще до атаки скорее лежал, а не сидел на стуле, на стене за ним чудесная полоса на обоях. Он его спровоцировал, слышите, вы, украл у него неразведенную женщину:
— Ах ты, скотина!
Скотина лежит на полу, у него разбиты очки, он защищается от ударов руками, регент оттаскивает профсоюзного деятеля за одну руку, но получает тычок в подбородок другой и падает, ударник собирался
