Они развиваются вместе с миром, они не дают ему себя обогнать. Поэтому они нужны, поэтому они возможны. Чтобы не отстать от мира, человеку придется себя переделывать. И, может случиться, эта переделка зайдет так далеко, что мрачнейшие современные фантасты окажутся достовернейшими прогнозистами. Как тут быть? Что ж, если отказаться от переделки собственной природы уже невозможно, надо, очевидно, найти такую линию преобразований, следуя которой мы не расстанемся с человеком.
Такую линию преобразований пытается наметить И. Забелин. При этом он не сбрасывает со счета природу. Именно эволюционные перемены, по его мнению, помогут человеку вмешиваться в собственное развитие.
«Вероятно... с возникновением “родовой памяти” человек получит реальную возможность управлять собственной природой, — пишет он. — Проявляя и усиливая уже заложенную в ребенке психическую наследственность, люди высокоразвитого коммунистического общества будут в точном смысле слова формировать гениальных ученых, инженеров, музыкантов, художников, писателей. Воспитатели, педагоги выдвинутся в ряд наиважнейших людей в обществе будущего: они станут в полном смысле слова производительной силой, они будут ответственны за создание необходимого количества талантливейших специалистов для самых различных областей хозяйства, науки — жизни вообще»[197].
Тот же взгляд на вещи выражен в «Возвращении» Стругацких и во многих других фантастических произведениях наших и западных. Иногда он имеет научно-естественную подоплеку, иногда нет. У одних он выражен более, у других менее убедительно. Во всяком случае, этот взгляд — назовем его просветительским — не несет в себе ни внутренних противоречий, ни противоречия по отношению к предшествующему развитию человеческой мысли.
Это путь очеловечивания человека.
К сожалению, многие аспекты сегодняшних наших проблем временно остаются при этом в тени. В частности, вопрос об отношениях человека с машиной. Ведь именно машины расширили мир, в котором живет человек, и создали для него искусственную среду обитания.
Впрочем, многие считают, что не для него — для себя.
В «Огне» Барбюса есть крошечный эпизод, по-своему символический. Герой смотрит на убитого солдата, и вдруг ощущение ужаса и бессмысленности этой смерти охватывают его с особенной силой, — на мертвеце продолжают тикать заведенные с утра часы. Человек мертв, ненужные ему больше часы продолжают работать.
Те, кто пишет фантастику, особенно облюбовали такие сюжеты.
Просыпается дом... Нет, эта фраза лишена здесь переносного смысла. Просыпается механический дом, избавляющий своих жильцов от каких бы то ни было забот. «Девять минут восьмого, к завтраку все готово», — произнесли приятным певучим голосом часы в гостиной. На кухне печь подала только что приготовленный завтрак — восемь глазуний, шестнадцать ломтиков бекона, две чашки кофе и два стакана холодного молока, — а другой голос напомнил о предстоящих семейных праздниках и сроках уплаты за воду, газ, свет. Метеокоробка напомнила, что сегодня дождь, надо надеть калоши. Во дворе открылась дверь гаража, готовая выпустить заведенную машину. Из норок выскочили автоматические мыши и занялись уборкой.
Дом проснулся. Он сам. Только он. Больше здесь некому просыпаться. На стене отпечатались, выжженные в один страшный миг, фигуры мужчины, женщины и двух детей, играющих в мяч...
Это рассказ Рея Бредбери «Будет ласковый дождь».
Мыслящие сельскохозяйственные машины двигаются в город — там что-то произошло. Но город уже пуст. Они идут дальше и где-то в горах находят истощенного, почерневшего, помирающего от голода человека. Последнего человека.
Это рассказ Брайана Олдиса «Но кто же способен заменить человека?».
Сейчас написано немало рассказов о технике, оставшейся без человека.
Присутствуя при войнах и общественных катаклизмах, она своей долговечностью подчеркивает, как легко оборвать жизнь человека или целого народа. Иногда она причина таких катастроф. Иногда — только безмолвная их свидетельница. Она не отвоевывала для себя землю — человек ее сам очистил. С помощью той же техники.
Во всех подобных вещах техника, оставшись одна, не становится правопреемником человека. Земля — в ее распоряжении, но она ей не нужна.
Но порою речь идет о другом — о тех, кто, как им кажется, в полном смысле слова способен заменить человека. О роботах.
И тогда с особенной силой встает вопрос — для человека или для себя самой творит мир современная техника?
Многие отвечают: не для него, для себя.
Глава VIII. Роботы
Правы они или нет, понять непросто. Разумеется, нам хочется верить в лучшее, но плохо, когда внутренняя потребность видеть мир благополучным и процветающим, оказывается единственным аргументом в пользу того, что он и в самом деле будет устроен по нашему с вами желанию. Наука, во всяком случае, таких аргументов не принимает, а с ней вместе и научная фантастика.
Она сталкивается при этом и с реальной действительностью, и с нашими о ней представлениями. Последние для нее, как для всякой литературы, тоже своего рода реальность. Притом весьма непростая. Она, как и подлинная реальность, имеет свое «сегодня» и свою историю. Представления человека о технике, поскольку они выражены в литературе, могли подчиняться жизни, могли ее игнорировать, могли, наконец, в чем-то воздействовать на нее.
Слово «техника» не всегда означает одно и то же. Многообразие значений накапливалось веками. Наше время свело их вместе и столкнуло между собой. Это произошло неслучайно. В XX веке человек вступил в исключительно сложные отношения с машинами. Не просто сложные. Если угодно — парадоксальные. XX век не только собрал все старые представления о технике и нашел для каждого из них место в сегодняшней реальности, он необычайно подчеркнул их шаткость, историчность, подвижность.
Понять этот процесс поможет нам пианола.
Пианола — это обычное пианино. Но внизу, у педалей, к нему почти незаметно приделан ящичек с приводами к клавишам. В ящичек вкладывается рулон перфорированной ленты, она перематывается, и пианино начинает играть.
В прошлом веке, да и в начале нашего, пианола пользовалась большим успехом во внезапно разбогатевших мещанских семьях, где детей не успели научить музыке.
В техническом отношении пианола не представляла собой ничего интересного или нового. Элементарная система приводов... Перфорированная лента, еще с XVIII века применявшаяся в так называемых жаккардовых (по имени французского механика Жаккара) ткацких станках... Но в некотором смысле пианола была интересна необычайно.
Пианола — это «консервированная музыка» совсем особого рода. Предшествовавший ей органчик специально был изготовлен для того, чтобы, заведя пружину, извлечь из него мелодию. Самому играть на органчике — занятие такое же бессмысленное, как играть на граммофоне. Пианино же подразумевает человека, непосредственно сидящего за инструментом. И вот — само играет! Совсем как форейторский почтовый рожок с замерзшими, а потом оттаявшими звуками в «Приключениях барона Мюнхгаузена»!
Пианола словно бы воплотила в себе существенную грань в нашем восприятии техники. Грань между тем, как воспринимаем мы ее сейчас и как воспринимали ее в прошлые века.
Техника издавна облегчала труд человека, помогая ему совершать те или иные операции. История почти каждого технического устройства гораздо длиннее, чем мы привыкли думать. Теперешний дифференциал у автомобиля был, например, изобретен задолго до появления автомобиля — еще в древнем
