Люди, считает Шекли, захотели сначала поживиться готовеньким. Когда это не вышло, они, вместо того чтобы найти свое место в природе, отгородились от нее железной стеной.
Во-вторых, Шекли издевается над дикарской утопией. Дикарства, считает он, хватает в действительном, не утопическом мире. В своем романе он посвящает главу описанию дикарской утопической общины, созданной одним из университетов. Основатели дикарской общины решили бороться с опасностями благоденствия, борясь с благоденствием. Для этой цели утопийцы отказались от употребления железных орудий, поселились в хижинах, изобрели дикарский язык и не позволяют распространять у себя никакие сведения о внешнем мире. Кроме того, они завели себе электронного Зверя, который время от времени калечит и убивает кого-нибудь из них и с которым умеют справляться только здешние колдуны. Он запрограммирован так, что удирает, когда его стукнут в определенное место горшочком со специально приготовленной смесью трав. В дальнейшем предполагается восстановить грифонов, единорогов, вампиров и как можно шире практиковать колдовство.
И все же эта дурацкая колония возникла не по глупой прихоти. Сама по себе нужда в утопии, пишет Шекли, закономерна. «Вы видели, Джонс, как быстро все разваливается, — говорит герою один из университетских профессоров. — Закон уподобился фарсу, наказание потеряло смысл, добродетель нам нечем наградить; религия что-то там твердит по старинке, пока люди идут по проволоке, протянутой между безумием и безразличием; философы предлагают теории, доступные только другим философам; психологи пытаются объяснить людям, как вести себя, но исходят при этом из представлений, которые уже пятьдесят лет как мертвы...»
А в университетах в это время «прививают студентам ненависть к самому процессу мышления. Студенты приучаются относиться к культуре с великим подозрением, отметать этику и рассматривать науку исключительно как средство зарабатывать деньги».
Как не возмутиться против цивилизации, которая научилась обходиться без культуры?! Приверженность культуре — один из побудительных мотивов современного руссоизма. На первый взгляд это звучит удивительно. В действительности — нисколько.
Здесь приходится снова вспомнить Шиллера. Шиллер, как и другие руссоисты, считал, что уход от природы — все меньшая собственная непосредственность, все меньшая способность чувствовать природу вне себя — был самым тяжелым следствием материального прогресса. Но при этом, по мнению Шиллера, современный человек может вернуться к природе только через культуру, всемерно развивая культуру и приобщаясь к ней.
Эта идея и является основополагающей философской идеей руссоистской утопии. Наука как таковая не отвергается. Фантаст, склоняющийся к руссоизму, не признает лишь науку, отгораживающуюся от нравственного мира, науку только анализирующую, разлагающую вселенную на мельчайшие частицы и не поднявшуюся до высшего синтеза, — иными словами, несовременную науку.
Для Рея Бредбери утрата связи с природой равнозначна утрате духовности. Его марсиане («Марсианские хроники») «умели жить с природой в ладу. Не лезли из кожи вон, чтобы провести грань между человеком и животным». Сейчас, по его мнению, «в человеке... слишком много от человека и слишком мало от животного». Человеку многому следует научиться у животного.
Любопытная метаморфоза произошла с образом животного в философском романе. Не так еще давно он был по преимуществу символом животности человека, и люди, которых мистер Прендик, герой уэллсовского «Острова доктора Моро», встречает по возвращении в Лондон, страшны и отвратительны потому, что в каждом из них выступает что-то от его животного предка. Но уже сам Уэллс в написанной позже утопии «Люди как боги» изобразил мир, где люди живут в дружбе с представителями животного царства и по улицам ходят ручные тигры. Сейчас животное оказалось символом утраченной связи человека с природой.
Наука при этом не отрицается. Во всяком случае, наука, сумевшая подняться от частных исследований до философии, притом философии высшего рода, охватившей и вобравшей в себя всю культуру. В свое время Гегель делал различие между подлинной и «служебной» наукой, которая «может быть использована для достижения ограниченных целей и случайных средств к таким целям»[274]. Эта «служебная» наука неприемлема для Бредбери. Только он формулирует это не очень четко, что и дало основание для многих недоразумений. Порою они отнюдь не случайны. Для Бредбери «служебная наука» — это то, что для американского сознания почти равно божеству, — техника. Но и пресловутый «антитехницизм» Бредбери, о котором столько говорилось, не так прост. Он принимает обостренные формы, когда надо разоблачить американского идола, он вдруг исчезает и на смену ему приходит восторженное романтичное славословие, когда надо описать ракету, готовую унести людей к иным, лучшим мирам. Мерило всего — человек, который нашел место во вселенной, среди других существ, ее населяющих.
Человек доискивается смысла жизни потому, что он не живет по-настоящему, заявляет Бредбери. Для животного же ответ заключен в самой жизни. И марсиане, близкие к природе, «поняли: чтобы выжить, надо перестать допытываться, в чем смысл жизни. Жизнь сама по себе есть ответ. Цель жизни в том, чтобы воспроизводить жизнь и возможно лучше ее устроить. Марсиане заметили, что вопрос: “для чего жить?” — родился у них в разгар периода войн и бедствий, когда ответа не могло быть. Но стоило цивилизации обрести равновесие, устойчивость, стоило прекратиться войнам, как этот вопрос оказался бессмысленным уже совсем по-другому. Когда жизнь хороша, спорить о ней незачем.
...Они излечились от стремления все разрушать, все развенчивать. Они слили вместе религию, искусство и науку: ведь наука в конечном счете — исследование чуда, коего мы не в силах объяснить, а искусство — толкование этого чуда. Они не позволили науке сокрушать эстетическое, прекрасное. Это же все вопрос меры. Землянин рассуждает: “В этой картине цвета как такового нет. Наука может доказать, что цвет — это всего-навсего определенное расположение частиц вещества, особым образом отражающих свет. Следовательно, цвет не является действительной принадлежностью предметов, которые попали в поле моего зрения”. Марсианин, как более умный, сказал бы так: “Это чудесная картина. Она создана рукой и мозгом вдохновенного человека. Ее идея и краски даны жизнью. Отличная вещь”».
Такого рода руссоизм давно составляет достояние прогрессивных утопистов. Социалист Уильям Моррис в своих «Вестях ниоткуда» нарисовал людей, живущих на лоне природы. Но Моррис был антииндустриалист. Герберт Уэллс, напротив, всегда приветствовал технический прогресс. Почему же и он в коммунистической утопии «Люди как боги» снова изобразил людей, близких к природе? Да потому, что увлечение наукой не только не мешало, но и помогало Уэллсу представить себе такую утопию. Он раньше других почувствовал тот процесс взаимопроникновения природы и науки, который так поразил всех с возникновением бионики. Он понял заново то, что знал уже XVIII век, — что наука, одна из форм человеческой культуры, снова вернет человека к природе. «Цивилизация есть упрощение», — любил говорить Уэллс. От переходных сложных форм жизни человек возвратится к простым, связанным с природой. В этом ему поможет наука. Вернее, культура в целом. Сама по себе наука — только часть того, что мы сегодня называем культурой, и притом, возможно, менее важная ее часть.
Герою американского фантаста Эдгара Пенгборна, доктору биологии Дэвиду Беннерману, посчастливилось встретиться с ангелом (повесть «Ангелово яйцо»). Выяснилось, что ангелы живут на планете, очень похожей на Землю, но более старой и успевшей развить у себя более высокую цивилизацию. Кое-что из рассказанного ангелом имеет прямое отношение к нашей теме.
«Всего каких-нибудь пятьдесят миллионов лет тому назад, — записывает доктор Беннерман в своем дневнике, — они поняли, что один интеллект, без доброты, хуже, чем взрывчатка в руках обезьяны. Для существа, поднявшегося над уровнем питекантропа, интеллект — дешевый товар; развить его не так-то уж трудно, а пользоваться им, пока не думаешь о далеких последствиях, проще простого. К доброте же невозможно прийти иначе, как путем бесконечных усилий, бесконечного самосовершенствования, и к ангелам это относится в той же мере, что к людям.
...победить — это значит сделать лишь первый шаг, и притом не самый важный, ибо доброта — всецело позитивное свойство. Та часть природы любого живого существа, что набита сейчас до отказа такой мерзостью, как жестокость, низость, злоба и жадность, не может остаться ничем не заполненной». Ангелы на своей планете тоже прошли через период, когда успехи технологии только ухудшали их положение и увеличивали опасность самоуничтожения. Но потом «от тысячелетия к тысячелетию они стали расти, узнавать себя, учиться собой управлять, извлекать простое из сложного и пользоваться
