скажи… И все я о нее спотыкаюсь. Как соринка в глазу. Самый момент. У ворот заварушка, а мне в глаза голубое платье — косички-бантики.
Что она понять может? Так себе, зыркает больше по рядам, чем следит за игрой. На меня взглянула. Заметила, головкой дернула. Что это она? Рубашка на мне, как рубашка. Обзеленена, правда, боролись на полянке, так не видно от нее. Что я ей, на улицу должен в чистом идти. В школу мы тоже ряжены-глажены. Белый воротничок, руки с мылом. А сейчас зачем, бегать-то. И так мать ворчит, как на огне горит, не напасешься.
А что это я, в самом деле, так одет. Столько народу, а я. Дом-то недалеко. Переодеться пара минут.
Опять взглянула. Вот ведь привязалась. Я и поднялся.
— Ты чо, — удивился Володька, — живот заболел?
Побежал я домой. Прибежал. Нашел в комодке рубашку. Мятая. Еще бы. С весны ненадеванная. Погладить? А угли в утюг? Холодным волозить. Где там! Не разглаживается. Натянул. Хоть плачь, как теленок жевал. Потуже за ремень. С груди гладко. Со спины ворохом. С фуражкой беда. Полкозырька висит собачьим ухом. Мастачил, мастачил, что толку-то. А без фуражки? Так ведь. Гололобая башка, дай пожевать пирожка. Челку-то с седьмого разрешают. А я отцову фуражку. У меня саклан приличный. Лады!
Бегу на стадион. А с полдороги мне люди. Все гуще-гуще. Игра-то кончилась. Это надо же! Игру прозевал. И все из-за этой. Попалась бы она мне. Не попалась. Где уж. Известно, что делается после хорошего матча.
А ведь искал я ее, не нашел. Она всегда, что ли, в голубом. А я бы только по платью и узнал.
ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ
Земля плоская, лежит на трех китах. Киты плавают в море.
Решили бежать из дому. Не то, чтоб жилось нам плохо. Просто надо было разоблачить взрослых во вранье.
Они ведь что. Сказочки рассказывают. Про всякие там города-страны, моря и океаны. А где им быть морям-океанам? Ну, ладно, за Косотуром еще хребет. А посмотреть с Татарки и еще разглядишь. Но ведь на последний-то все равно опускается небо. В долинах, что ли, все эти индийские да тихие океаны? Что-то не то.
Между прочим, это крамольство не мешало мне получать пятерки по географии. Таким я был лицемером. А что поделаешь. Попробуй-ка заявить у доски, что не веришь учебнику. Из двоек не вылезешь. Скажут: «А ты докажи». Нужны веские доказательства.
Дома их соберешь? Нет. Надо разбираться на месте. А отпустят тебя? Конечно, нет. Вот и получается. Хочешь не хочешь, а надо бежать.
Поездной вариант сразу отпал. Зайцем по вагонам много не нашныряешь, кондуктора на что. На крышах тоже отъездились. Электропоезда стали пускать. Сколько пацанов срезало проводами. Ну и милиция. Кто да откуда. Им ведь не докажешь, что ты не шпана. Что ты, можно сказать, с научной целью. Домой тебя. Вот ваш отличник. В школу сообщат. Позор!
И решено было плыть по Аю. На плоту. Лучше не придумаешь. Как известно, реки впадают в море. Вот и проверим, где оно, это море. Понесет тебя вода, а ты посиживай, открывай земли. Еда под тобой. Всякие там рыбы, лангусты, омары. И совсем немаловажная деталь. На учебе не отразится. Поплывем в каникулы. В школе и знать ничего не узнают. Дома? Что дома? Письмо оставим. Мол, так и так. По делам. Не ищите, вернемся сами. Успокоятся, не маленькие.
Брату только скажи. Борька тоже сразу. А с Артуркой пришлось повозиться. То ему, да се! Рулевым сделай. Так ведь Борьке уже обещал. Тогда капитаном. А я кто? Ладно, ладно, будешь капитаном. Я тебе дам капитана. Только бы отчалить.
Артурка еще ремня боялся. Такой уж он. Пацан пацаном, а вспомнит про ремень, и хоть не связывайся.
Плюнуть бы на него, да некого больше в экипаж. Володька в детской колонии. Связался со шпаной — Стульчиком, Танищем, карманничать начал. А Женька давно уже с нами не водится. Старшеклассник, видите ли. Как был задавака, так и остался. Ну а больше и нет никого на улице. Все мелочь пузатая, послевоенная.
Все сорвалось из-за сухарей. Какое без них плаванье. Стали сушить и копить. С хлебом-то свободнее стало.
Тайник устроили в родительской кровати. Матрац пружинный, сколько раз выручал. Натворишь дел — и под койку. Руками, ногами вцепишься в матрац. Оторви попробуй. А под кроватью ремнем не больно. Не размахнешься. Повисим на матраце, пока отец не остынет, и вылазим.
Запрятать в матрац, в пружинах что угодно можно. Сроду не догадались бы. Если б искали. Да не искали они.
Весной уже, сухарей прилично прикопилось. Лежат родители перед сном. Слышно нам, разговаривают:
— Что это, мать, в кровати? Камни, что ли, стелешь!
— Дошло до него. Наконец-то. Кожа как у слона. У меня давно уж все бока в синяках. Матрац-то когда перетягивал? Не спанье, а мука. Смотри, как выперли пружины.
Поднялся отец. Осмотреть матрац. Полез под кровать. И оттуда:
— Это еще что такое? Тебе что печи мало.
Это он наши сухари обнаружил.
Ну и началось следствие. Что да как. Ох да ах. Экзекуция. Плакали наши сухарики. Конфисковали.
Не сплавали мы по Аю. А без доказательств что докажешь. Переубедили меня взрослые.
ТРАВЯНЫЕ ТЕРЕМА
Коси коса, пока роса!
Идти на покос, вставать с петухами до раннего заводского гудка.
Будит мама, как доить корову. Долго-долго еще плаваем в зыбком полусонье. Качает нас, баюкает. Из тихого-теплого в явь.
Ближе все, раскатистее выстрелы витней. Пастухи собирают стадо. Пора бы и нам, давно пора.
Но лишь окрик отца вырывает нас из полусонья. Вон он в дверцах сеновала, озабоченный, торжественный. В страду всегда такой. Давно городской он, заводской, а в покос ему все праздник. По- деревенски.
Все-то у нас собрано, отложено с вечера. Заплечные мешки — в углах по картошке, жестяная поклажа. Сколько всего! Не на день идем. И все на себе нести.
Отцу не терпится, ой как не терпится. Но ни слова. Пока не выпиваем по кружке парного, не выскребаем по яйцу всмятку.
Выступаем. Мама, выпроводила уже Жданку, в воротчиках провожает нас, работничков.
С планевища, высокого, огромного ровноземелья за околицей города уже не видно. Там, где город, молочное озеро. Солнышко сошло с хребта-бережка. Поплыло багряным лебедем нам вслед. Теперь не отстанет.
С планевища ныряем в пихтач. Ежимся. Остерегайся не остерегайся — мокрехоньки. С каждой лапы
