Решили проучить метзаводских.
Загремели в переулках поджиги. Не хлопушки из гнутой трубки, гвоздя и резинки. Штучки посерьезнее. Заряд — коробок спичек, рубленые гвозди. Шмальнешь — в доске дыра. Или руку разворотит.
Налили свинца на пряжки. Гирьки, звездочки навешали на веревочки. Кастеты нарубили. И вышли.
Наших тьма, метзаводских того больше. Кого только нет. Презрительные челочки шпаны. Ладонные бляхи фэзэушников. Синяя ремеслуха. Мазутные фуфайки работяг. И школьная шелупонь.
Сошлись, похлестались матом для подначки. Мы, малявки, стакнулись. Поквасили носы. До крови, до рева. Разошлись парни, и началось. Всерьез! Тут уж ноги уноси.
Наша взяла. Рванули метзаводские. Гнали мы их, дубасили. По их же поселку, меж сараек. Пока мужики не вышли.
С взрослыми мы не воюем. Вернулись на гору разложить победный костер. Пленных захватили. Попрыгают. Без шкариков. Будут знать.
Разжигаем костер и замечаем: нет Оплюни. Дела! Кто видел?
Видели. Как сошлись, упал.
Он там и лежал, где упал. Скорчился, колени к животу подтянул.
— Ты что, Оплюня? — спросили кореши.
— Живот жжет, — тихонько пожаловался он.
Ему в армию пора было. Кальсоны уже носил. Расстегнули ремень, а в кальсонах дырка. И в животе дырка. Вокруг сине. И только.
— Ништяк, Оплюня, — успокоили кореши, — даже крови нет!
Испортил Оплюня победу. Идти не может. Пришлось бросить костер, нести на руках.
Да не домой, прямо в больницу. Заражение крови. Ржавые гвозди нарубили метзаводские в поджиг.
Эх и дали бы мы за Оплюню, да взрослые принялись за нас. Перепороли, в милицию потаскали, чтоб на Татарку выйти, где там. Конная милиция патрулирует, разгоняет, чуть соберешься. А втихую что за война. Поймаем, изметелим одного-двух. Так ведь не то.
А потом воевать как-то интерес пропал. Взрослые о войне говорить перестали. Заняли их новые заботы, а нас новые игры. Нам еще играй да играй. В школу только ходить начали.
ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС
Записали меня в школу. К превеликой моей радости на слезную зависть братишке. Подумать только! Всю жизнь вместе, а тут…
Про себя-то я считал, учить меня особо нечему. Читать умею не по складам, а вслух и без запинки. Что там считать — складывать и вычитать. Правда, писать не пишу. Мама не разрешает, боится, почерк испорчу.
Мне почему в школу хотелось. Дом она занимала самый большой в поселке. Четыре ряда окон. И каждое со все наши окна.
Здесь госпиталь был, а как война кончилась, раненых не стало, дом и отдали под школу. Ну, не весь дом, низ заняла ремеслуха, над ней разные организации, а самую верхотуру отвели под классы.
Ох, и долгое выпало то лето: и тянется, и тянется, а ты жди. Одна радость — брата дразнить.
Но настал и этот вечер, когда мама сказала:
— Ну-ка спать ложись. Ничего не рано. Завтра в школу.
В школу меня повел Артурка. Он уже во втором учится, все знает.
Сначала Артурка вел меня за ручку. Как маленького, велели так. Потом ему надоело, отпустил. А у ключика и говорит:
— Давай страданем. Свернем подсолнушек. Тут до обеда дрыхнут.
Я бы не прочь, так ведь в школу же, опоздаем. Дядя Ваня дал гимнастерку, мама сшила пиджачок, в школу ходить.
— Ништяк. Ты стой на шухере, держи портфель, а я… Подними проволоку.
Тут до обеда не дрыхли. Артурка за подсолнух, а из уборной тетища. Здоровенная! И по-мужски на него, по матушке. Артурка под изгородь. А проволока-то колючая. В войну все ей обгородились. Артурка — а-а-а! Тетка к нему, он — дерг! С заду клок.
Прыснули мы через две улицы. Отдышались, Артурка ощупал штаны.
— Не пойду в школу. Видишь, дыра.
Я в плач.
— Вот навязался. Ладно-ладно, не хнычь, поведу, портфелем прикроюсь.
Конечно, опоздали. И линейка прошла, и по классам разошлись.
Артурка-то знает, куда ему. Во второй «бэ». А мне?
— Куда да куда. Опять занюнил. Идем со мной. Посидишь урок, а на перемене разберемся.
Постучались. Вошли. Разрешили нам сесть за парту. Перекличка шла. И Артурку назвали. А я как подумал, что в моем классе меня вот так же кликнут, а меня нет. И вычеркнут из списков. Я и не выдержал. Артурка ногу топчет, а я…
— Это еще кто? Новенький? Фамилия?
Я, понятно, сказать не могу. Артурка за меня.
— Он не наш. Ему еще в первый надо.
И так себя ведет, будто не он меня сюда привел.
Разобрались, куда мне. Оказалось, рядом. И ничего я не опоздал. Перекличка до меня не дошла. Назвали меня, я встал и ответил «я». Обрадовался.
А учительница, сразу видно, что добрая, вся в веснушках, перекликала всех, поднялась из-за стола и познакомилась.
— Меня зовут Вера Васильевна. Я вас буду учить до пятого класса.
Тут и звонок на переменку. Встретил я Артурку, и мы подрались. А что он. Ему велели привести меня в школу. А он страдовать.
ДЕВЧОНКА БОЛЕЕТ
То было раннею весной.
Какой-то слишком уж громкий матч гремел тогда в Видинеевском саду. Обычно нас не гнали за безбилетность, а тут, на-ка, такая бдительность. Самые-то потайные дыры позашивали горбылем. Милиция со всего города. И контролеров этих. И на входе, и у забора. Вылавливают нашего брата безбилетника, только рев стоит
Ну, да все равно мы были там, через забор и горохом, попробуй собери. Только Артурка попух. Пока седлал забор, смелел, его и засекли, голубчика. Сполз, а ему — здрасьте, я ваша тетя. Только и оставалось «тетенька, я больше не буду». И на выход. Хорошо, что не в милицию.
А на поле, такое на поле! На наших воротах сам Клайн. На вражеские навешивает сам Пузан. Ему с правой бить запрещено — пушечный удар. Это уж точно. Да что Клайн, что Пузан, лучших из лучших выставил родной метзавод. И противник нашим под стать. Других бы без заминки расколошматили, а эти держатся. Того и гляди, сами наклепают. Пузан размочил счет. Клайн мяч из сетки вынул. И пошло…
А я испсиховался. Мешают мне болеть. Девчонка. Нет, подумать только, девчонка болеет. Кому ни
