За ягодами пойдешь, далеко уйдешь.
По ягоды пойдешь, домой придешь.
Это все Володька Кузнецов виноват. Сманил. Идем да идем.
И пошли мы по ягоды.
По переулку поднимались, еще ничего. Только бы мамка не увидела. А дальше не по себе. Все чужие.
Дальше-то и домов нет, ямы. Нарыли их перед войной под дома, а строить — некому.
И сейчас некому. Где их взять, мужиков-то? Слышали мы, как Кузнечиха завидовала мамке:
— Тебе что, твой-то под боком, а мой, царство ему небесное, через то и Володька ширмачит.
— Ну и выходила бы замуж, молодая пока.
Кузнечиха и объяснила:
— Выйдешь! Разбежишься. Нынче мужик дорогой, кочевряжистый. «Сучком» и то не заманишь на ночь.
Ну, а дальше нас выгнали. Не слушай, что не следует. Да все равно понятно, мужик дорогой.
Вот и ставят дома пленные. И правильно, поубивали наших и ставьте. За них.
Проходили мы, немцы как раз обедали. Веселые, будто и не пленные. Что им не смеяться. Кормят вот. А с едой, небось, не лучше, чем в войну.
Попросить бы кусочек. Ну да! Если б наши, тогда. А то. Да и не подойдешь. Вон часовой, автомат меж колен. Тоже ест.
Обошли мы пленных. Слюнкой заглотались. Хлебца-то не прихватили. Как же, возьмешь! Мамка: опять кусочничаешь, ешь дома. Не выпустит с куском.
Ну, а за ямами совсем пусто. Лес был. В войну свели. Теперь до него тёпать да тёпать. Да-алеко синеет, у небушка.
Запереглядывались, вернуться бы?
— Вы чо, пацаны? Назад покойника не носят.
Не носят так не носят. Потёпали мы к лесу. Дошли. Оглянулись — страшно. Домики со спичечный коробок.
Зато земляники тут! Не то что на Татарке. Там травинку насобираешь и надоест. А тут… Тук, тук в банку. И уж не тукает. Донышко покрыло. Мамка, что мамка. Полную банку принесешь, только ахнет. Про ругань забудет.
Может, так и было бы, а только за горой ахнуло раньше. Выгнало тучу. Пухлую, черную. И пошло пластать. Ну и заахало, погромче, чем в салют. Се-ердито.
Это Илья-пророк по небу скачет по своим делам. На колеснице. Торопится, сердится. Молнии из-под колес. А тучи — пыль клубами. Его будто и разглядеть можно. Разглядишь! Подними-ка глаза. Как вдарит молнией. Не любит Илья-пророк, чтоб разглядывали.
Нам бы под дерево, переждать дожжину, а у нас душу в пятки. Мы — деру.
Тучи все пластеют. А ну как развалятся, не удержатся. Да на нас. Ну и дождь, понятно, как из ведра. Банки полны. Не ягод — воды. И не выльешь, ягоды-то сверху плавают. Бежим, давимся. Ревом и ягодами. В рот их кидаем. Что уж теперь.
Добежали до ям, гром и примолк. Радоваться бы. Обсинило небо, запарило землю. Да какая уж радость. Пленные-то ушли. Значит, смена кончилась. Отец с работы вернулся. Не мамка, не отговоришься, не разжалобишь.
В переулок спускаться — Володька отстал.
— Я, пацаны, к Оплюне, свинчатки обещал на жестку.
Вот какой. Сманил, а отдуваться, так назад пятки. Сдрейфил.
КОЛОКОЛЬЧИКИ-БУБЕНЧИКИ
Колокольчики-бубенчики гремят.
Скачут наши кони три часа подряд.
Истомились, отправляясь в дальний путь.
Не пора ли нам, дружочек, отдохнуть
Я почему его заметил, аккордеон он нес. Блеснул куском неба в толпе, приворожил. Вел его рыженький парнишка. Потому что он был слепой.
Они продавать принесли аккордеон. На такую-то прелесть да без охотников? Их окружили. Потянулись опробовать на слух. С рук на руки. Куда как хорош, да дорог.
Сочно, послушно рокотал аккордеон. Слепой хмуро водил следом глазами. Видит? Ничего он не видел. Пустые глаза еще кровянели болью, а он уже слышал ими. Веки чутко отзывались на звуки.
Покупатель нашелся скоро. Кудряш в обтерханном кителе задержал аккордеон на груди. Вложил в вялую руку слепого пачку красненьких. Слепой начал было перебирать, но сбился, беспомощно заворочал головой. Рыженький догадливо принял деньги.
Слепой настороженно замер, очевидно, по шелесту пытаясь уловить счет. Но не дослушал, а протянул руки на невеселое бормотанье аккордеона. Кудряш недовольно скривился, но вернул покупку.
Пальцы слепого знакомо приласкали радостный перламутр, нетерпеливо пробежались по ладам, давнули на басы и облегченно замерли.
Народ малость поутих, подался. Пусть потешится напоследок. И слепой, уронив голову в голубое сиянье мехов, повел мелодию.
Поначалу не слышно было. Похоже, играл он для себя, а как стал давать звукам силу, уловил я что-то знакомое-знакомое. Как он запел, ясно стало. Любимая песня дедушки. Запевал — все гулянки умолкали, распьяным-пьяны слушали.
И слепого слушали.
Сбил молчанье развеселый разухай. Крикнул рыженькому:
— Чего ворон ловишь, раззява. У него же руки заняты. Шапку по кругу.
Со стороны подошел разухай. Не знал, что не играть пришел слепой, продавать аккордеон, что деньги уже получил.
Сдернул разухай кепку с рыженького, кинул синенькую, и полетели бумажки.
Рыженький оторопело таращил глаза. Кудряш недоуменно озирался. Слепой недовольно хмурился.
Как вернулась кепка к рыженькому, и смущенный, он неловко опростал ее за пазуху, все снова попритихли. А слепой на это молчание посветлел лицом и поклонился перед собой.
— Спасибо, я…
Досказать не дал кудряш.
— Брось ты. Заработал. Играй. Люди ждут.
И слепой заиграл. И еще. И по просьбам. И от себя. И чем дальше играл, тем дальше, похоже, уходил от войны. Туда, за огненную черту, что отделила его от сегодняшней ущербности. Становился разудалым
