стал эквивалентом свободы — новым шагом к прогрессу, новым божеством.
Конкретного мы знать отныне не хотим; конкретное знание страшит. Страшнее реализма для нового мира ничего нет — реализм в истории, реализм в вере и реализм в финансировании — опасны. Абстракция — вот идеал.
Абстрактно выражаясь, мы строим свободный мир, а конкретно — вводим войска в Афганистан и Ирак, во Вьетнам и Чечню. Абстрактно — все демократы против войны, даже на демонстрацию идут толпами. Конкретно — правительство сделает так, как сочтет нужным. Абстрактно говоря, все против тоталитарного общества и коррупции. А конкретно — каждый служит своему личному олигарху, лижет отдельно взятую задницу. Абстрактно говоря — мы смеемся над тем, что кого-то может финансировать Госдеп. Конкретно — мы возмущаемся тем, что финансирование прекращено. Абстрактно говоря, интеллигенция против того, чтобы свободомыслящих редакторов увольняли власти. А конкретно — уволенный из одного кресла легко пересядет в кресло уволенного коллеги, и солидарности борцов среди работников корпораций не будет.
Скажем, в московской галерее проходит обыск — оказывается в сейфе хранились деньги подпольных казино, и коррумпированные прокуроры покрывали бизнес. Но ведь этак до чего дойти можно — ведь мы все привыкли пить шампанское на вернисажах, как же связать убийства и грабеж с нашей свободной жизнью? Так и живем: кланяемся буржуям, целуемся с проститутками, здороваемся с ворами — но конкретных знаний об этом нет, а абстрактно все благополучно.
Конкретно рассуждая, западное и российское общество дохнет, нутро гнилое. Рассуждая абстрактно — тоталитаризм повержен, все свободно и весело глядят в завтрашний день. Конкретно говоря, совершена глобальная ошибка. Абстрактно говоря, мы выбрали открытое общество и демократию, хотя никто из нас не знает, что это такое. Это просто кляксы и пятна, полоски и загогулины.
Если спасти общество и можно — то только реалистическим искусством, конкретной любовью, конкретными делами и определенными словами. Реализм — это единственное лекарство. Скажите вору, что он вор. Не здоровайтесь с мошенником. Не служите у гангстера. Не повторяйте за толпой то, истинность чего вы не понимаете. Помогайте ближним и дальним. Создавайте образы, а не знаки.
И поймите, что абстрактное искусство ничего общего с духовностью не имеет. Это просто новое издание язычества, новое шаманство — это нарочно придумали, чтобы сделать из общества племя послушных дикарей.
Мы построили новый языческий мир — с тотемами и заклинаниями, с человеческими жертвами и капищами. Это, выражаясь, абстрактно — открытое общество. А конкретно говоря — мерзость.
Мораль прогульщика (01.07.2012)
Есть популярные фразы, которые известны до половины или услышаны неверно — например, про опиум для народа. В продолжении фразы, сказано про «сердце бессердечного мира, вздох угнетенной твари» — религия это отнюдь не наркотик, но лекарство, снимающее боль. Однако принято корить Маркса за то, что он презирал религию.
Расхожая фраза про новаторов в искусстве — мол, пусть новаторы сначала научатся рисовать «как положено», а уже потом искажают рисование — тоже услышана не вполне верно.
Поколения невежественных мальчиков, этаких шариковых московского концептуализма, потешалось над данным ретроградством. Каждый из них, в собачьем сердце своем, презирал обучение рисованию: какой мне смысл учиться рисовать, если потом все равно я собираюсь отменить старое рисование — и стану писать короткие бессмысленные реплики на бумажках, как то сделали великие мои предшественники?
Я ведь не стану рисовать гипсы и штриховать светотень — так для чего мне учиться?
Так революционные матросы палили господские библиотеки, а большевистские агитаторы объявляли знание до-марксистской философии вредным. К чему Аристотель? Зачем Рафаэль? Важно узнать про классовую борьбу, которая перечеркнула историю, а сегодня необходимо понять, что рисования отныне не существует. А что существует-то? Шариковым надо знать — в какой отдел очистки записываться. На это находился свой швондер, Гройс или Бакштейн — подобно агитатору, читавшему на полторы книги больше диких матросов. Поскольку торжество над малыми сими — одно из сильнейших удовольствий подлунного мира, швондеры находили удовольствие в формировании шариковых.
Наличие школы сильно мешало, в те годы еще где-то продолжали учить рисованию, рассказывали про перспективу, ставили руку. Ах, вы повторяете эту замшелую присказку «сначала научись рисовать, а потом искажай форму»? Ха-ха! Мы создадим контр-школу, школу, в которой будут учить, как надо не учиться.
И батальоны тогда еще юных отроков фотографировались, сидя в вольных позах — выпускники школы невежества. Они были почти как настоящие художники, как те, кто образовывал группы Бубновый Валет или Парижская школа. Чем не Модильяни с Пикассо? Тоже юны и отважны! Правда, они не умели ничего — но это же пустяк, это теперь необязательно. Художественная группа, объединение новаторов, кружок единомышленников — тут важно то, что все вместе и все разделяют страсть к невежеству. Сегодня им под шестьдесят — или за шестьдесят, их кураторы состарились, так и не написав ничего, их произведения сложены под кроватью — когда-нибудь человечество достанет архивы из-под дивана, поглядит на бессмысленные слова, написанные под корявыми рисунками: так пожилой юноша выражал себя. Он не хотел учиться рисовать, он не хотел учиться читать, он хотел самовыражаться — достойная цель двуногого!
Школа — в частности, школа рисования — имеет своей целью не столько обучение конкретной дисциплине, сколько обучение процессу обучения.
Когда человек делается образованным, у него пропадает охота хамить профессору — хотя желание нахамить было сильнейшим, едва ученик впервые услышал про досадные дважды два. Процесс усвоения сам по себе является дисциплиной: это привычка слушать другое, это знание о том, что кроме твоего небольшого опыта — есть грандиозный опыт истории. Обучение — как любовь: можно любить свои желания; но есть еще очень много людей, у них тоже есть желания и судьбы, их всех надо любить.
Когда говорится, что сперва следует научиться рисовать, а потом уже искажать нарисованное — имеется в виду лишь то, что исказить можно лишь форму, и формой надо обладать, для того чтобы ее исказить. Невозможно исказить бесформенное — бесформенное уже и без того искажено. Если человек умеет лишь ругаться матом — как же ему сказать грубость? Если субъект не знает вообще ничего — против какого именно знания он восстает?
Пока учишься говорить правильно, стирается потребность мычать. Искажать форму можно — почему же форму не искажать? — однако нельзя исказить то, чего не существует, а форма возникает лишь в сознании, искушенном школой и воспитанием. Если потребность в искажении формы имеет смысл — как имела она смысл в творчестве Пикассо или Дали — эта потребность сама станет школой; искажение сделается новой формой бытия формы.
Именно этот процесс изменения предшествовавшей формы через новое формообразование — и называется традицией в искусстве: так Пикассо учился у Сезанна, так Сезанн учился у Делакруа, так Делакруа учился у Рубенса, а тот — у Микеланджело, а Микеланджело — у античности. Это единственно возможная преемственность в искусстве, это именно то, что Бодлер называл «Маяками», а Маяковский — «армией искусств». Это не повторение, но узнавание и уважение чужих усилий. Дега в свое время говорил, что до двадцати лет мальчику надо копировать в музеях, а потом можно позволить ему провести одну линию — свободолюбцы сочли эту фразу муштрой. Нет, не муштра: Дега лишь имел в виду то, что следует научиться читать — до того как начинаешь писать.
А у неграмотных мальчиков можно перенять лишь плохие привычки.
Пожилые юноши концептуалисты бродят по дворам, это скверная компания — не умеющие ничего, не читавшие ничего, привыкшие общаться друг с другом на полувнятном волопюке. Революционные матросы финансового капитализма, махновцы перестройки — они палили академические библиотеки и гадили в подъездах. Их стараниями сегодняшние олигархи получили статут моральных человеческих
