Послания

крик путника
в чью спину вонзается нож разбойника
у самых у городских ворот

«Спускается с горных отрогов…»

Спускается с горных отрогов,
с цветущих памирских лугов
Сергей Саваофович Богов,
известный любимец богов.
Он помнит синайские грозы,
ребячьего мяса не ест,
сжимает десницею – розу,
а шуйцей – ржавеющий крест.

Он тем, кто напрасно страдали,
нелестно твердит: «Поделом!»
Ремни его лёгких сандалий
завязаны смертным узлом.
Всесильный пасхальный барашек!
Покорны и ангел, и бес
спасителю всех чебурашек,
особому другу небес.

И даже писатель бездымный,
осадочных мастер пород,
поёт ему дивные гимны,
сердечные оды поёт.
Пусть в мире, где грех непролазен
и мучима волком коза,
сияют, как маленький лазер,
его голубые глаза!

«то голосить то задыхаться…»

то голосить то задыхаться
переживать и плакать зря
в приёмной вышней примелькаться
как дождь в начале октября
ну что ты буйствуешь романтик
я денег с мёртвых не беру
кладя им в гроб конфетный фантик
от мишек в липовом бору

откроем газ затеплим свечки
спроворим творческий уют
одноэтажные овечки
в небритом воздухе снуют
и мы заласканные ложью
что светом – звёздный водоём
впервые в жизни волю Божью
как некий дар осознаём

«В те времена носили барды…»

В те времена носили барды
носы, чулки и бакенбарды,
но Исаак и Эдуард
не признавали бакенбард.
Они, чужие в мире этом,
где звери бьют друг друга в пах,
предпочитали петь дуэтом
для говорящих черепах —
тех самых, что шагали в ногу
и с горьким криком «Облегчи!»
наперебой молились Богу
в лубянской стиснутой ночи.

В те времена большой идеи
Россией правили злодеи
но Эдухард и Исабак
любили бешеных собак.
Жевали истину в горошек,
не знали, что Господь велик,
на завтрак ели рыжих кошек
и в чай крошили базилик.
Интеллигент – не просто педик.
Сорока спит, попав впросак,
от злостной астмы умер Эдик,
от пули помер Исаак.

Но мы-то помним! Мы- то знаем!
Нам суждена судьба иная!
Как Афродитин сын Эней,
мы просвещённей и умней,
и, заедая пшённой кашей
прожжённый панцирь черепаший,
на кровь прошедшую и грязь
глядим, воркуя и смеясь.

«меркнут старые пластинки…»

меркнут старые пластинки
мёртвым морем пахнет йод
вася в каменном ботинке
песню чудную поёт
и вампир, и три медведя,
эльф, ночное существо, —
грустно ловят все соседи
бессловесную его

Ах, любители распада!
Обнимать – не целовать.
Умоляю вас, не надо
друга васю убивать.
Он певец и безутешен,
а среди его алён —
кто расстрелян, кто повешен,
кто при жизни ослеплён.

Умоляю вас, не стоит!
Погодите, он и сам
полумузыкой простою
долг заплатит небесам
До-ре- ми! Соль-ре! На хлипкой
почве мира, как малы
те, что стали хриплой скрипкой
в жёлтых капельках смолы

«в херсоне, где яд отвергал митридат…»

в херсоне, где яд отвергал митридат,
где сосны шумят без кальсон,
шерстистые звёзды, взвывая, твердят
о смерти, похожей на сон

в херсоне, где одноладонный хлоп?ок
истлел, как египетский хлопок,
старуха рахиль продаёт черепок
беззвучных научных раскопок

а я малахольный считаю что зря
рука в золотых волосках
чрезмерные цены за череп царя
вещавшего на языках

давно позади копьещитовый труд
в обиде бежал неприятель
на камне горилку свинцовую пьют
сильфида и гробокопатель

грешил и военную суллу крошил
меч вкладывал вкривь а не вкось
но слишком усердно суглинок сушил
его серебристую кость

верёвка протяжная с детским бельём
в прокуренной фильме феллини
и пьющие (спящие) плачут вдвоём
от запаха крымской полыни

«печальна участь апельсина…»

печальна участь апельсина
в мортирной схватке мировой
расти без мрамора и сына
качая римской головой
его сжуёт девятый пленум
и унесёт река Ловать
евгений проданный туркменам
не мог страстнее целовать

как муэдзины льстят авгуры
зловещим судьбам овощей
моржа крещатика лемуры
и вообще других вещей
а под рукой мадонна осень
и сон дневной орденоносен
и мещанин на букву «ща»
не ищет тайного борща

amigo брось тянуть резину
страховка проза а не вред
я сам подобен муэдзину
как древнеримский минарет
а в небе крыс сменяют мыши
и типографские клише
но как же я его услышу
и потолкую о душе

«уходи без оглядки кручина…»

уходи без оглядки кручина
ты беспочвенно плачешь жена
есаул настоящий мужчина
и виагра ему не нужна

но как только станица уснула
и поёжились звезды звеня
нет милее душе есаула
чем седлать вороного коня

он поскачет почти без ансамбля
в окружении гусь и ворон
захватив воронёную саблю
в трёхлинейке последний патрон

понесётся в степные просторы
жарко в зеркало неба смотрясь
берегитесь татарские воры
эфиопы и прочая мразь

как давид опасался саула
так трепещет чеченский аул
предвкушая визит есаула
направляйся же к ним есаул

дай же волю весёлому гневу
и услышав как плачет дитя
защищай свою родину деву
безрассудною шашкой свистя

«в подлеске фресок и мозаик…»

в подлеске фресок и мозаик
один пронзительный прозаик
алкая славы и молвы
шептал заветные словы
ему по полной ночь вломила
два метра тьмы и стенка мира
где в раме словно холст миро
висит московское метро

бывало по утрам в охапку
вагон заезженный металл
безбедный швед роняя шапку
глазел и горько пьедестал
и пел и вспоминал невольно
могилы милого Стокгольма
недавний выстрел в молоко
но им до наших далеко

от лёгкой мысли средиземной
сочились толпы в храм подземный
краснознамённый и тп
как и положено толпе
и в промедлении высоком
питались кто к чему привык
багульником вишнёвым соком
журналом древний большевик

вставать прозаике на котурны
точить мушкет спешить на ют
где бомбы в мусорные урны
шахиды сущие суют
и в духоте пододеяльной
под гладиаторскую сеть
скорбеть о ветке радиальной
о ветхой юности скорбеть

ЦВЕТКОВУ

что мне кэнон что мне кодак
ерофеевское «ю»
запорожский зимородок
лишь тебя я воспою

ах магистер клочья пены
бурно стряхивать с ботфорт
сколь светлы твои катрены
и канцоны и офорт

нет не зря с парнаса гонит
аполлон меня взашей
никогда мне он долдонит
не бывать таких виршей

не сосать мне жизни соки
чтоб светился томный стих
в ровных строках волооких
в рифмах фирменных златых

оттого-то друг мой лёха
покоряясь октябрю
я в глаза твои со вздохом
с чёрной завистью смотрю

«покуда смерть играет в прятки…»