времена за монетку можно было говорить сколько душе угодно.
— Я хочу признаться тебе, Габриель: я не вправе бросить семью. Скажи, как жить, если в тебе сидит закон?
Переговоры по этому деликатному вопросу велись теперь между агентством «Ля Кентини» и Монпарнасским вокзалом ежедневно.
Обычно ее звонок раздавался около семи вечера. Она стояла в будке, на сквозняке, я же сидел в кресле, положив ноги на гору проектов, с бутылкой пива. Мог ли я обойтись без него в столь сложных переговорах? Оно помогало моему мозгу работать с удвоенной силой, мной овладевала легкость.
— Габриель, подскажи, что делать?
— Нужно вновь пускать в ход нашу легенду.
— Но что может поделать самая прекрасная легенда в мире с законом внутри меня?
— Наша легенда — корабль. Когда мы ее достроим, то снимемся с якоря и увезем с собой твой закон. Да и как иначе! Он отправится в плавание вместе с нами, подобно большим деревьям, которые научились перевозить целиком, со всей их корневой системой. Постепенно он приспособится. Нет ничего лучше переезда, чтобы успокоить такие законы, как твой. Не бойся, Элизабет, все устроится.
— Но ведь Анна Каренина ушла к своему любовнику Вронскому, а закон, который она носила в себе, никуда не делся и не стал мягче.
Элизабет была совестливой, примерной. Со своей жизнью она обращалась, как с досье. Она прочла о неверных мужьях и женах все, от специальных номеров «Мари-Клер» до шедевров мировой литературы. Чтобы быть на уровне, мне тоже приходилось много читать, часто в ущерб работе. Когда она задала мне вопрос об Анне Карениной, я дошел лишь до пятой главы романа и не знал, как трагически он кончается. И потому мой оптимизм шел от сердца.
— Дорогая, времена другие. Половина пар в Париже разводятся.
— В этом я остаюсь человеком прошлого века.
— Вот увидишь, мы заглушим твой закон, обманем его, забьем прекрасным зрелищем нашей любви, и в один прекрасный день он уступит очевидности и снимет шляпу перед нами, станет нам аплодировать. Скажи, что ты мне веришь.
Она выдавливала из себя еле слышное «да», только чтобы доставить мне удовольствие. Я знал, что в ней происходит в эти минуты, когда ее сердце рвется на части, на глазах выступают слезы, хотя на устах и играет улыбка.
Элизабет была не робкого десятка и отважно сражалась за себя с судьбой в закоулке на Монпарнасском вокзале. Она могла бы позвонить с работы, но не смела. Перегородки такие тонкие, могли услышать. Да еще, не дай Бог, увидели бы, как она плачет. Я хотел подарить ей складной стул из тех, которые берут с собой, отправляясь на бега или охоту. Она отклонила мое предложение под тем предлогом, что война сидя не ведется.
Я был на грани того, чтобы попросить секретаршу привязывать меня перед ее уходом, настолько сильным было мое желание сорваться с работы и бежать к своей возлюбленной, несмотря на ее категорический запрет.
Я обещал себе побывать однажды в Мали. Дело в том, что единственными союзниками Элизабет на вокзале были уборщицы, малийские женщины. Они не могли не обратить внимания на элегантную даму, подолгу разговаривающую по телефону, нередко плачущую. Наверняка прислушивались. И поняли, что с парижанкой происходит что-то такое, от чего ей никак не избавиться…
Они предлагали ей и горячий кофе, и успокоительное, думали даже, что она страдает животом, пытались напоить отваром.
У меня так и не нашлось времени побывать там и поблагодарить их за благожелательность.
Сейчас как раз время.
Сам я, упершись, как ломовая лошадь, изо всех сил тянул лямку: легенда, она одна способна противостоять закону. Я не боялся быть смешным. Звал на помощь всех, кого только было можно. Даже генерала де Голля. Кто, как не он, преступил закон 18 июня 1940 года [25]? А потом уж легенда сделала свое дело по отношению к нему.
— Элизабет?
— Слушаю тебя.
— Как наш сынок?
— Не надо, Габриель. Мы заключили с тобой договор. Правду откроем ему позже. Сейчас ему нужна надежная, крепкая семья. Встреча с тобой потрясет его.
— Я не о том.
— О чем же?
— Ты заметила?
— Что?
— Ну, признаки…
— Признаки чего?
— Не знаю, как сказать… Литературные способности, что ли. Он читает, пишет?
— Ты спрашиваешь, не стал ли он в свои семь лет Сервантесом? Обмакнул ли он перо Сержан-Мажор в чернильницу Ватерман, чтобы поведать миру историю своих родителей? С сожалением и радостью одновременно сообщаю тебе, что наш сын — нормальный ребенок! Он переходит в десятый класс, любит Тентена и футбол. Доброй ночи.
Минуту спустя снова раздавался звонок.
— Габриель, не воображай, что мы произвели на свет далай-ламу.
Она попала в точку. Именно такова и была моя цель: незаметно внедриться в жизнь моего сына и засечь в нем признаки будущей гениальности. Как жители Тибета ищут мальчика, который станет вождем.
Легенда, нужна была легенда.
— Элизабет, мы потихоньку скатываемся в обычный адюльтер.
Она не возражала.
— Нужно что-нибудь придумать. Так я придумал кое-что, не ахти, конечно, но все же что спасло бы нас от слишком вульгарной тошнотворной банальности и позволило бы меньше переживать.
XXXVI
— Ты и впрямь этого хочешь?
Голос Элизабет звучал по телефону так же, как и в тот вечер, когда мы были с ней в ресторане возле Коллеж де Франс (средневековые своды, свечи на столиках), — те же нотки веселья и бесшабашности, те же самые слова. Я тогда спросил, не может ли она снять юбку, чтобы меню было не таким пресным.
— Ты и впрямь этого хочешь?
То, что последовало за этим, — сладчайшее из моих воспоминаний. Извивающиеся движения тела, падающая к ногам ткань, ноги, плохо прикрытые скатертью и салфеткой, взгляды официантки.
Из прошлого песни не выкинешь. Но вернемся к настоящему.
Так вот, на вопрос Элизабет, действительно ли я этого хочу, я ответил утвердительно, покраснел и смутился предстоящей перспективой.
— Замечательно. Немедленно выезжаем. Он ждет меня внизу в машине. Мы сядем на пароход. Захвати валиум, чтобы не страдать от морской болезни. Встречаемся в ресторане «Прибежище китов», в центре деревушки, рядом с площадкой для крикета, слева, если подъезжать со стороны Кренсбрука. Я заказала два столика, один — на твое имя. Удачи нам. И да поможет нам Бог.
Это был Он.
В трех столиках от моего перед бокалом красного вина, стаканом воды, чайной розой в миниатюрной бутылочке и свечой — непременным атрибутом подобного заведения — сидел Он.
Я окрестил его вечным, поскольку, несмотря на все мои усилия, он не желал уйти с моего пути, и призраком, поскольку он был с нами, пусть мы его и не видели. Я узнал бы его из тысяч других мужей, ведь Элизабет столько рассказывала о нем за эти годы. Это был почти мой брат. Более того, мое второе «я». Ни в чем не похожий на меня: выше ростом, темноглазый, плешивый, — скорее даже моя полная противоположность, он был тем не менее моим двойником и похитителем моего главного достояния —
