Чудом рождённый

— И какой помощи хочешь просить?

— Эх, сынок, никакой помощи мне не нужно! Только никогда, сынок, не было у меня ни одной коровенки. Днем и ночью работаю, не покладая рук, и не могу накормить свою семью сухим хлебом. А сейчас аульский старшина забрал из моего дома, что могло бы пригодиться, сказал: «Ты не платишь налог». Теперь, сынок, мои дети, точно цыплята, спят на голой земле. Я, сынок, не знаю, о чем просить, к кому и куда обратиться…

Судьба каждого дехканина в чайхане, подавленно сидевшего с пустой пиалой в руках, не отличалась от судьбы этого старика. Атабаев не знал, какую пользу приносили сотни прошений, написанных в чайхане. Если он не писал бумагу под диктовку нищих дехкан, то слушал их. Чайхана гудела человеческими голосами — голосами горя, гнева, надежд… Городские сплетни. Пустые споры. Больше нелепые, но иногда удивительно точные слухи… Однажды студент-армянин, сын мервского купца, рассказал о забастовке на Челекене. С ним спорили — какие могут быть забастовки на этом, богом проклятом острове? Челекенские нефтяники — темные, забитые, невежественные. Скорее забастует свора борзых псов, чем взбунтуются на промыслах.

Однако на следующий день, проверяя в конторе журналы учета поступлений, Атабаев заметил, как качнулись, пошли вниз дивиденды промыслов Гаджинского — одного из владельцев Челекенской нефти. Значит, студент сказал правду? Значит, еще где-то народ шевельнулся, что-то двинулось? Самые темные люди выходят на защиту своих прав?

Страшная, каторжная жизнь была у челекенских нефтяников. Трудно удивить кочевых туркмен тяготами жизни, но и те недолго выдерживают на промыслах Гаджинского и Нобеля. Остров — пустынный без единого деревца, без питьевой воды. Летучие пески, поднимаемые ветром, засыпают убогие бараки. В рабочих казармах тесно, в каждой комнате ютятся по три-четыре семьи. Летом нестерпимый зной и негде от него укрыться, зимой — лютый холод, потому что хозяева поскупились завезти из Баку железные печи. В промысловых лавках неслыханная дороговизна — твердой цены на продукты нет. Хозяин волен хоть каждый день назначать новые цены.

То и дело горят промысла. Оборудование— негодное, ветхое. Статьи горного устава, хоть в малой степени охранявшие труд рабочего, на Туркестан не распространялись. Увечье или гибель рабочих — обычное явление. И на весь остров, окруженный пустынным морем, — одна больница на четыре койки.

Кто попадал на Челекен? Персы, туркмены, азербайджанцы, русские — все, кому податься больше некуда. А хозяева довольны — разноязычные, и вера разная, труднее им столковаться, понять общий интерес, вступиться за свои права…

Кайгысыз задумался над бумагами, вспоминая вчерашний рассказ студента. С удивлением покосился на него Иван Антонович. Кайгысыз не заметил его взгляда…

Все-таки как же случилось, что в кромешном аду Челекена появился русский социал-демократ Фиолетов? По слухам удалось узнать, что он вернулся из ссылки, тоже не смог устроиться ни в Баку, ни в Ташкенте. Поступил машинистом на нефтяные промысла «Чаркен».

Каждый день, переходя с буровой на буровую, он рабочим подпольную газету, раздавал прокламации, объяснял темным, задавленным нуждой и гнетом людям, как бороться за свои права.

И однажды на промысле Гаджинского раздался тревожный свисток. Сразу выключили электрический свет, стали глушить котлы. Кто-то крикнул:

— Товарищи, забастовка!

И триста рабочих бросили свои места и собрались а кочегарке. Забастовщиков разогнали только с помощью прибывшей на лодках красноводской полиции. Хозяева пошли на ничтожные уступки. Но через две недели рабочие Челекенского нефтепромышленного общества, ободренные примером товарищей, объявили свою забастовку. А еще через две недели снова бастовал промысел Гаджинского и на этот раз с большим успехом,

Глубоко задумался конторский писарь Атабаев. До чего же силен дух протеста и сопротивления отживающему строю, если революционная волна, хотя и с таким опозданием, докатилась до голого острова на Каспии!.. И снова бодро защелкали костяшки под пальцами Кайгысыза. Все-таки приятно подсчитывать убытки нефтяных королей.

В тот день после работы он вышел из конторы в бодром настроении. Не к добру была его веселость: какой-то незнакомец в высокой шапке и темном халате, по-видимому, поджидавший его за углом, сунул ему в рукав конверт и, быстро обогнав, скрылся. Ни слова не дал сказать. Это было письмо из Бехардена от Мухаммедкули. Только к чему такая конспирация?

«Дорогой мой Кайгысыз, — писал друг, — не огорчайся: я еду з ссылку под конвоем. Чему тут удивляться? Чего еще мы могли ждать? Получил почетный диплом от высоких властей: «Мухаммедкули Атабаева, презревшего хлеб, который он ел, и образование, которое получил, и поднявшего голос против Государя Императора, сослать в отдаленный Мангышлакский уезд Закаспийской области. Содержать там под надзором полиции». Вот так, Кайгысыз. Срок невелик, а в подлинных страданиях во имя народа есть своя радость. Значит, не зря жил, если показался опасным! Значит, что-то сделал! Вспоминаю, как ты говорил: «Недалек тот день, когда русский народ сбросит позорное иго». Верно, друг! Верно! Толь

ко есть у них другая грустная поговорка) «Пока солнце взойдет, роса очи выест». Пока что гибнут лучшие люды… Я не о себе, конечно, говорю. Впрочем, можно ли достигнуть великой цели без жертв? Еще раз повторяю: не огорчайся! И будь осторожен. Успокой охранку, советую ходить в мечеть. Молись — не ленись!.. Я вернусь, и мы будем продолжать борьбу посерьезнее, чем до сих пор. Письма посылай только с надежными людьми. А то пострадаем оба. Не забывай — впереди борьба!

Твой Мухаммедкули».

Кайгысыз бережно вложил записку в конверт, сунул в карман, побрел домой. Нет, не так-то просто ломать даже прогнивший сарай. И нет ничего страшнее сознания собственного бессилия.

Если бы ехать сейчас с Мухаммедкули в раскаленном арестантском вагоне по бесплодным закаспийским степям! Быть рядом…

Всю ночь в душной своей каморке он писал ответное письмо — горячие слова бодрости и веры в жизнь. А на рассвете перечитал и разорвал в клочки. Ведь умный товарищ предупредил, что нельзя доверяться почте.

Только спустя неделю Кайгысыз отправил другу письмо и деньги: помогли молодые мервские купцы.

…Теперь запасемся терпением. Мы еще молоды. Год, два года? Еще не такой долгий срок. А пока будем готовить себя к какой-то, еще не очень ясной, но священной, — потому что нужны народу, — будущей работе.

По вечерам, перебирая в памяти события своей жизни, Атабаев вспоминал слова древнего Нобат-ага: «Будь туркменом!»

На столе у него появились теперь новые книги: «Среди киргизов и туркмен на Мангышлаке», «Обычное право туркмен», «Статистические очерки среднеазиатской России». Иногда он вслух читал стихи великого Махтумкули или персидских шахиров… Эти книги он доставал у Абдыразака, может быть, самого интересного человека во всем Мерве.

Они познакомились в чайхане «Елбарслы», в одной из закрытых комнат, куда хозяин не впускал простонародье. Отец Абдыразака — известный Ораз-Мухаммед-ахун — был основателем медресе в Конгуре. Даже русские власти с уважением отзывались об этом по-мусульмански образованном, фанатичном и нетерпимом к вопросам веры, богатом старике. А сын его был далек от взглядов отца, он пренебрегал богатством и славой священнослужителя-ахуна, ушел из родного дома, поселился на окраине Мерва. Не то чудак, не то, как сказали бы русские, толстовец, он стал жить трудами рук своих— возделывал сад и ткал ковры.

Наверно, это был первый туркмен, осмелившийся взяться за женский труд. Большой художник в ковровом ткачестве, он знал тайны этого старинного промысла. К нему на край города охотно шли еще и потому, что все в Мерве знали, какая там замечательная библиотека на турецком, татарском,