Туркмены гурьбой подошли к Царь-колоколу.
— На кибитку похож!
Дыра от отколотого куска и в самом деле была похожа на вход в кибитку.
— Большая туркменская семья могла бы разместиться. И собаку на двор не выгнали бы…
Туркмены простодушно смеялись, и Кайгысыз смеялся вместе со своими аульчанами, а в мыслях одно — сейчас увидим Ленина… И теперь-то он понимал, что три года жил в ожидании этого дня.
Сколько людей из этого зала унесло с собой на всю жизнь во все концы мира образ Ленина. А кто сумел описать словами минуту, когда увидел, узнал? Никто, пожалуй, — для этого нужно спокойствие сердца, владычество наблюдающего разума. А тут все в зале вдруг поднялись и грохот аплодисментов, точно горный обвал, встретил его, быстро идущего к столу в толпе других. Он торопился успокоить зал — он махнул рукой, сел, снова вскочил…
Атабаев не помнил потом этой минуты в подробностях, он не глазами, а сердцем узнавал родного человека: это Ленин! И он вместе со всеми выскочил в проход между рядами, где уже совсем ничего не было видно. И хлопал, хлопал в ладоши… Сколько было у него в эту минуту рук, чтобы хлопать в ладоши!
Казалось, много времени прошло, пока, наконец, Ленин взошел на трибуну. И теперь новое сильное впечатление ошеломило Кайгысыза, — впечатление от звука голоса, донесшегося с трибуны, впечатление от убежденной и внятной интонации, от волевой окраски этого голоса, впечатление от ленинского жеста, — разумного и слитного с голосом,.
В тот день впервые прозвучали крылатые ленинские слова — «Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны». Атабаев потом, выезжая в аулы, всегда говорил, что он услышал эти слова из уст самого Ленина. Владимир Ильич выразил уверенность, что впредь на трибуне Всероссийских съездов будут появляться не только политические деятели и администраторы, но и инженеры и агрономы.
— …Это начало самой счастливой эпохи, когда политики будет становиться все меньше и меньше, о политике будут говорить реже и не так длинно, а больше будут говорить инженеры и агрономы, — говорил он… — Политике мы, несомненно, научились, здесь нас не собьешь, тут у нас база имеется. А с хозяйством дело обстоит плохо. Самая лучшая политика отныне — поменьше политики. Двигайте больше инженеров и агрономов, у них учитесь, их работу проверяйте, превращайте съезды и совещания не в органы митингования, а в органы проверки хозяйственных успехов, в органы, где мы могли бы настоящим образом учиться хозяйственному строительству.
Слушая и запоминая слова Ленина, Атабаев поражался необычайной объемности его тезисов и еще больше — легкости, с какой он объяснял народу сложнейшие вещи. В небольшой речи он рассказал и об итогах войны с Польшей, и о финансах, концессиях, и о взаимоотношениях с крестьянством, и о профсоюзах, и о нравственных вопросах, о той «Сухаревке», которую уничтожили в Москве на Садовом кольце и какая живет в мелкособственнических душах. И в том, как он говорил, не было ни тени дидактизма и повелительности, он как бы разъяснял людям то, что они думали сами, с чем ехали сюда со всех углов зимней, голодной, усталой страны.
Ночью, в холодом номере «Метрополя», — гостиницы, переименованной теперь во Второй дом Советов, — Кайгысыз поёживался под тонким солдатским одеялом. Не спалось. И не только потому, что было холодно. Все впечатления этого необыкновенного дня и лицо Ленина, и его голос, и его речь заново волновали до сердцебиения. Чтобы успокоить себя, он призывал на помощь всю самодисциплину, на какую был способен. Чему он выучился за этот день? Как сделать, чтобы все, что сегодня услышал, стало путеводной звездой на долгие годы? Какой теоретический корень извлечь из конкретнейших вещей, о которых говорил сегодня Ленин?
Он подошел к окну, босой, закутавшись в одеяло.
Луна в асфальтово-сером небе; искристый блеск высоких сугробов; могучие, торжественные колонны Большого театра, опоясанные гирляндами кумачовых флагов по случаю съезда; застывшие на бегу кони над фронтоном; огромная снежная безлюдная площадь…
«Россия всегда масштабна, — подумал он. — Шестая часть мира…» И вдруг, как зигзаг молнии, блеснула мысль, которая бродила и не складывалась, не выговаривалась до этой минуты. О чем же по сути говорил Ленин? Он говорил о неодолимом движении народных масс, поднятых на борьбу за свое счастье не в одной маленькой Туркмении, даже и не в одной большой России — нет, во всем мире! Он говорил о текущих задачах, но одновременно — на многие десятилетия вперед.
Волчьи следы на песке
А далеко от Москвы, на окраине Теджена, за кибиткой Мурада Агалиева, той глухой зимней ночью волк загрыз пса.
Трудно понять, почему молодой председатель уездного исполкома поставил сбою кибитку рядом с четырьмя другими, — батрацкими, на пустыре, заросшем верблюжьей колючкой. Он, видно, хотел устыдить кой-кого из слишком опасливых работников милиции — доказать им, что Советская власть не боится ночных басмаческих налетов. А может быть, хотел он других поучить, чтобы не зазнавались, не забывали народ, а он живет в кибитках — не в городских квартирах. Только в ту зимнюю ночь волк загрыз его любимого пса.
Как всегда, Мурад поздно вернулся домой, рухнул на кошму и уснул мертвым сном. На дворе лаял пес, и сквозь сон Мураду казалось, что в степи звенит колокольчик, а перед рассветом он услышал рычанье и пронзительный визг. Мураду подумалось — это его пес задрался с соседской борзой. Мурад повернулся на другой бок и успокоился. Само собой пришла добрая мысль о Кайгысызе. Тот сейчас в Москве, может с самим Лениным беседует — каждому свое, а мы тут тедженскую ночь с собаками караулим…
Утром Мурад не нашел пса у кибитки. Песчаный пустырь был исчеркан когтистыми следами — не то лисы, не то шакала. Попадались и покрупнее следы, вроде волчьих. А пса не было нигде. Агалиев уже догадался, что погиб его пес, но даже на работу не пошел — хотелось хотя бы труп отыскать. И верно, когда уже солнце поднялось, он нашел в лощине за кибиткой — окровавленный труп красивого умного зверя с изжеванным горлом валялся, уже окоченевший; из порванного брюха потянулись по песку кишки.
Мрачен был в этот день председатель укома. Вернулся домой пораньше и с вечера вместе с соседом поставил капкан.
На утро разбудили соседские дети: рослый волк в бешенстве грыз железные прутья, хлестала из пасти кровавая пена — он грыз и не мог разгрызть железо и свою когтистую лапу.
Не к добру, не к добру это всё…
Днем в приемную исполкома ввалилась толпа стариков. Глаза хмурые, папахи, низко надвинутые на лбы, — по всему видать, тут не одного кого-нибудь обидели, а весь аул. Тут уже не просто толпа жалобщиков, — тут депутация.
Старик надвинулся на молодого начальника, — вот-вот заклюет его крючковатым носом и бородой, ставшей торчком, — и, не дожидаясь вопросов, стал желчно отхаркиваться злыми словами:
— Вас верно удивляет, что мы пришли стадом? Но вы должны знать, что без причины и лист на дереве не шевельнется. Так нечего и удивляться!.. Мы поддерживаем Советскую власть, вовремя платим налоги. Ради Советской власти идем на все трудности. А вы, — он ткнул пальцем в Агалиева, — вы хотите отдалить народ от Советов!
Мурад поморщился.
— Ты не на базаре, ага! Если не можешь совладать со своим гневом, помолчи, отдохни, потом спокойно скажи, кем именно недоволен. Зачем обливаешь грязью всех советских работников?
Из толпы раздались голоса:
— Вы совращаете наших жен, предаетесь блуду!
— Велите высылать вашим холуям то овцу, то муку!
Считаете себя праведниками, а других топите в тине клеветы!
