для того, чтобы делать доклад. Теперь говорите вы. Может, у кого есть жалобы, у кого — просьбы, у кого — вопросы…
Никто не хотел начинать разговор — может потому, что Атабаев сам предупредил все жалобы на нехватки, все горькие вопросы, обычные при таких встречах.
— Земляки! — сказал Атабаев, — и не думайте, что, став главой правительства, я отдалился от вас. Я никогда не забываю, что был пастухом и дышу одним воздухом с вами. Ваша радость — моя радость, ваша печаль — моя печаль. Я не могу обещать, что удовлетворю любую просьбу, но все, что можно — сделаю. У кого какая болячка, — говорите!
Узловатые пальцы длинной руки протянул к нему старик в темно-красном хивинском халате, подпоясанном скрученным платком. На правой щеке у него был шрам от конского копыта. Старик, не моргая, уставился на Атабаева.
— Кайгысыз, добрые дела на полу не валяются, — сказал он. — Слухом земля полнится…
— Может у вас, ага, есть какая-нибудь просьба? — перебил его Атабаев.
Старик щелкнул пальцами по его рукаву, будто сбивая пылинки, и сказал:
— Понимаю, не хочешь слушать, как тебя хвалят в лицо. Но я хочу при всех высказать свою радость. Не думаю, что люди собрались сюда, чтобы подавать тебе жалобы. Конечно, у всех есть трудности, но есть и терпение — дождаться лучших дней. Так скажи нам: спокойно ли в мире?
— Мир похож на казан с сорока ручками, под которым всегда пылает огонь.
— Еще Махтумкули говорил… мир широк и есть в нем всякое дыхание, — подхватил старик. — Но я спрашиваю о нашем Советском мире.
— Наш Советский мир крепнет. Побывал я в Москве, слышал Ленина. Он сказал — будет много света в нашей стране… Правда, в горах не без волка, в народе не без вора. Вы лучше меня знаете проклятую беду нашего края — басмачи, которых покупает английская разведка. Особенно много басмачей в Фергане. Но вот и в моем родном Тедженском уезде объявился Ходжакули-хан.
— Щенок у матери учится лаять… Я не знаю выродка Ходжакули, но знал его отца. Сын, говорят, в отца, отец — во пса, оба — в бешеную собаку… Я хотел тебя спросить, Кайгысыз…
— Спрашивай, ага, спрашивай.
— Велика ли твоя власть в Ташкенте?
— Как тебе сказать…
— Говорят: «Лучше быть нищим в Египте, чем падишахом в Кенгане». Я бы на твоем месте не стал смотреть на этот Ташкент-Пашкент, а вернулся бы на родину. Мы бы тебе дали самую большую власть.
— Но ведь мы, коммунисты, работаем не ради власти!
— А тогда и подавно! Если бы ты был здесь, разве мы упустили бы Ходжакули?
В это время сквозь толпу протиснулась женщина. Слишком смело она держала голову, пришла без яшмака и громко, чтобы все на нее обратили внимание, сказала высокому начальнику:
— Хан, у меня есть просьба!
— Ха-ан? — удивился Атабаев и пристально посмотрел на женщину.
Ее круглое лицо с двойным подбородком блестело от пота, в волосах поблескивала седина, но ворот платья был расшит пестрее, чем у любой молодухи. Большие, как ведра, груди распирали шелковое платье, и казалось, оно вот-вот лопнет. Глаза бегали весело и игриво.
Не понравилась она Атабаеву и он твердо сказал;
— Я не хан…
— Какая разница… так начальник!
— В чем дело?
— Меня мучает муж.
— Кто он?
— Один ощипанный поливальщик, который не может сам себя прокормить. И ничего не может…
— Он бьет тебя, истязает?
— Пусть только попробует! Я отправлю ему в глотку все его последние зубы!
— Как же он тебя мучает?
— Ай… долго рассказывать! Мучает… Я уйду от него.
— А какое мне до этого дело?
— Да ведь власть в твоих руках?
— Но я же не могу заниматься семейными ссорами!
— А кто может?
— Есть суд, есть загс…
— Я не знаю ничего и знать не хочу! Не выправишь мне бумаги, не уйдешь отсюда!
— Ого!
— Знать не хочу ни твоего ого, ни твоего гого! — наступала бесстыдная баба.
И уже люди смеялись, — может, и в самом деле добьется своего эта женщина? Ведь ходят же слухи, что новые начальники не хуже баев — любят прятать у себя в доме разных блудниц, бегущих от старых мужей.
Неизвестно, как вышел бы из этой передряги Кайгысыз Атабаев, если бы не огромный, похожий на медведя, дядя, стоявший на площадке салон-вагона. Это был Абдыразак, которого старый друг вызвал к себе из Мерва. Поняв, что разговор с бедовой бабой пошел по мелочам, что называется, с кустика на травку, он спрыгнул на перрон и потянул друга за рукав. Атабаев резко обернулся.
— Сейчас же иди в вагон! Понятно? — громко сказал Абдыразак.
— Видишь, тетка, — рассмеялся Атабаев, — ты называешь меня ханом, а есть люди и постарше меня, поважнее,
— Разве Кайгысыз не ты?
— Ничего похожего. Вот — Кайгысыз! — он показал на Абдыразака.
— Так бы и говорил! — женщина повернулась к Абдыразаку. — Значит ты, товарищ Кайгысыз, и выправишь мне бумагу о разводе.
— Тут неудобно, — благодушно сказал философ. — Давай отойдем в сторонку и разберемся в твоей просьбе.
Но как только они оказались позади вагона, Абдыразак прикрикнул:
— Сейчас же отправляйся домой! И помни, что семья — дело серьезное. По капризу люди не расходятся. А если попробуешь еще затевать скандал, то я позову кой-кого, и тебя отведут в тихое место…
Женщина хотела было поспорить, но заглянув в свирепые глаза Абдыразака, бросилась бежать, и только ветер раздувал ее платок, как парус.
В салон-вагоне
Исполком — все на той же Церковной площади; и раньше из этого скучного дома управляли всем уездом. И та же желтая почта, и та же белая церковь с зеленым куполом, а чуть подальше к реке, обозначенной ивами, — школа, где шесть лет учился Кайгысыз.
Почему-то стало грустно. Атабаев остановился и молча поглядел вдаль, в сторону школы. Деревья подросли, едва видно серое железо крыши. Двор, наверно, не такой уж чистый, как в те годы, некому подметать. А вон и старое дерево у окна Василия Васильевича… Давно нет Василия Васильевича, а чинара живет, что с ней сделается.
— Вспоминаешь детство? — спросил Абдыразак.
Атабаев вздрогнул, как будто его разбудили, ответил бог весть как вспомнившейся некрасовской строкой:
