богатств Гаурдака.
— В нашей республике взаимосвязаны три фактора народнохозяйственного успеха, в нашей связке — три ключа: сырье, энергетика и вода.
И он с молодым пылом заговорил об Аму-Дарье, капризно меняющей своё русло.
— Нет ничего безумного в мечтах и помыслах туркмен, твердо задумавших повернуть часть вод Аму- Дарьи в сторону Каспия. Нет ничего несбыточного в этом, товарищи академики!
И снова, охватив руками борта трибуны, рослый докладчик спокойно ждал, пока уляжется овация и в последний раз звякнет старинный колокольчик в руке президента.
Карпинский устал. Ему хотелось слушать, не пропуская ни одного слова, легкий акцент докладчика только окрашивал его речь, оттенял мысли и не мешал слушать.
Президенту мешали слушать его собственные думы. Всю жизнь ученого он отдал доказательству теории строения так называемой «Русской платформы» в геологических недрах континента, его многолетние исследования колебаний земной коры в пределах «Русской платфорлды» принесли ему мировую славу, а сейчас, слушая уроженца туркменского аула, он думал о тектонических силах Октябрьской революции, и дело Ленина во всех концах земного шара представлялось ему в масштабах и образах его геологической науки, в масштабах всей планеты, в виде той оси, вокруг которой совершается в двадцатом столетии всемирно-исторический процесс.
Радость моя — Кемине
Он вернулся домой — окрыленный. В памяти остался банкет в «Астории» — полторы тысячи гостей собрались в двух больших залах. Ленинград приветствовал Туркмению, руководители солнечной республики благодарили ученых за их труд. Завязывались новые связи, определялись сроки и темы экспедиций. Радио на всех языках склоняло Туркмению — удивительное чувство владело Атабаевым: будто его маленькая родина так же окружена участием всех народов мира — Востока и Запада, как сам он был окружен толпой ученых и журналистов, когда, закончив свой доклад, сошел с трибуны.
И не забылось, как Александр Петрович осторожными шагами приблизился к нему в раздавшейся толпе и потянулся на цыпочках, чтобы крепко поцеловать докладчика. Что-то, видно, очень тронуло старика, — а что именно, так и не мог догадаться Атабаев.
Дела мешали предаваться приятным воспоминаниям. Теперь, после сессии Академии наук, еще больше было неотложных забот, что ни день приезжали представители различных экспедиций, для начинавшихся строек не хватало рабочих, заседания Совнаркома шли иногда с повесткой из шестнадцати пунктов.
И вдруг наступила усталость. Она приходила не от физических усилий — нет, Атабаев был по- прежнему крепок и здоров. Особая усталость… Ее можно было бы назвать, но Атабаев не знал этому нужного слова. Что-то вдруг останавливало его на ходу, грустью заволакивало глаза, и уже не хотелось ни в ашхабадскую квартиру, где можно отоспаться, ни в Фирюзу — покатать шары на биллиарде. Нет — в степь, на охоту. Шофера — домой сам — за руль и — только пыль столбом! Поездки всегда совершались в одиночестве. Если случалась беда — машину сам чинил в поле…
И однажды в воскресенье председатель Совнаркоме пропал.
…Не появился он ни в понедельник, ни во вторник Заседание Совнаркома отменили. Заведующий автобазой подтвердил всеобщую догадку, что в воскресенье Атабаев сел за руль фордика и отправился на охоту. Может быть авария? А если попал в руки злодеев? Да и мало ли что могло случиться? Немедленно начались розыски Атабаева.
Казалось, жизнь председателя Совнаркома в опасности. Из Ашхабада во все концы степи помчались машины. Только на третий день председателя Совнаркома увидели с самолета. Действительно, в автомашине случилась какая-то техническая неполадка, пустяк — что-то с карбюратором, Атабаев не сумел пустить мотор… Ничего, жив-здоров! И, возвратившись, рассмешил друзей и товарищей:
— Три дня как на курорте! Обо всем позабыл! Одна забота — как поджарить джейранину. На углях или в золу закопать?
На самом деле все было иначе: тяжело было… И удивительно. Он глядел на вечно живые, беспрестанно меняющиеся дали степного горизонта — ни одного острого угла. Глядел на безоблачное голубое небо, на оранжевые языки пламени костра, на неуклюжий, на высоких колесах, силуэт старенького, черного фордика… Он видел и не видел всего этого. Обида щемила сердце и нельзя было отделаться от этой обиды, она была неотвязна… Кто же сейчас беспокоится о нём? Ну, конечно, суета в Сознаркоме — пропал председатель! Товарищи волнуются, иные искренне огорчены, другие обсуждают, как и когда рапортовать в Москву. Ну, конечно, если он погиб, за его гробом по Ашхабаду пойдут толпы. Многие рядом или в отдалении делали вместе с ним революцию в Средней Азии, миллионам других, кто и не участвовал в событиях прошедших лет, он помог. Помог, как клялся когда-то в юные годы помогать обездоленным. Ну, конечно, для таких, как Абдыразак, Паскуцкий, Айтаков, потерять его — потерять какой-то важный этап своей жизни. Газеты скажут: невозместимая потеря! Но кто же все-таки всей жизнью сейчас измеряет его исчезновение? Для кого эта потеря — сломанная личная судьба? Кто будет беззвучно плакать каждую ночь? Для кого опустеет дом?
Нет, конечно, пройдут часы или дни — его найдут. И снова закипит бешеная работа. И будут звонить телефоны и приходить люди. И некогда отдохнуть — всем нужен.
Как странно — всем нужен и… одинок.
Он давно привык к одиночеству. И все-таки оно тяготило! Случайный взгляд, неожиданный поворот женской головы, завиток на тонкой шее вдруг заставлял сердце биться сильнее, но Атабаев бежал от таких искушений. Лучше оставаться холостяком, чем ошибаться в выборе на пятом десятке.
Атабаеву часто приходилось летать в Москву. Каждый раз он останавливался в гостинице «Метрополь». Однажды, когда он готовился к докладу, ему понадобилась стенографистка. В ожидании он загляделся в окно. Всё та же Театральная площадь, как в двадцатом году, при первой встрече с Лениным. Только тогда была морозная зима, пустынный ночной город, бессонница, волнение… Сейчас в скверах цвели яблони и вишни, ползли красножелтые коробочки трамваев, кишел разноцветный людской муравейник. Подумать только, — каждая маленькая фигурка там, на площади, центр какой-то жизни, мыслей, чувств. От нее, как лучи от звезды, тянутся нити к другим судьбам, все сплетается, и все-таки каждый чувствует себя самым главным в этом мире. От его поступков и решений зависит множество событий.
В дверь постучали. Вошла молоденькая, миловидная девушка с портфельчиком в руках.
— Это вы Константин Сергеевич? Меня прислали с биржи труда.
— Стенографистка? Как вас зовут?
— Брянцева… Евгения Яковлевна.
— Пожалуйста, проходите. Располагайтесь за столом.
Вот и занес кого-то летний ветер с площади в номер.
Обычно деятельный и целеустремленный, Атабаев не мог на этот раз выйти из задумчивого настроения. Машинально перебирая бумаги, он смотрел на стенографистку, пытаясь отделить её от толпы на Театральной площади, занимавшей его мысли минуту назад. Совсем юное лицо, пышные волосы вокруг лба, белый воротничок; должно быть, очень застенчива, но старается казаться спокойной и степенной.
— Работаете где-нибудь? — спросил он, чтобы не длить молчания.
— Сейчас нигде. Состою на учете в бирже труда.
— Москвичка?
— Родители живут в Киеве, а я здесь у сестры.
Скучные, будничные ответы, скромный, потупленный взгляд, а кажется, что в комнату залетела весна, — оттуда, с Театральной площади. Атабаев вдруг рванулся к стенографистке… Евгения Яковлевна вздрогнула, отшатнулась.
