их крайне редко. Очень любила вся эта блатота смотреть, как дерутся мальчишки поменьше и старались часто их стравливать. Вот в эти драки пытались частенько втащить и Тада, обзывая его обидными словами и прозвищами. Тад пытался отойти и не лезть в драки, но это не всегда получалось, потому что пристающих и нападающих всегда было больше и уж очень обидны были их действия, особенно, когда что-то отрывали от костюма Тада или пачкали. Вся эта дворовая публика прекрасно знала, что Тада дома будут ругать и не выпустят гулять на улицу. Это продолжалось годами и Тад просто не помнит, чтоб хоть когда-то он дрался с дворовыми один на один, их всегда было больше – и двое, и трое, и пятеро. Но где-то в душе Тая все-таки мужал, и один раз, когда уже было невмоготу терпеть, – дал ответ самому главному своему обидчику – Шурке Марфушкину (Любезнову)
В 1948 году в Москву стали проводить стационарный газ, не обошли этим и Стремянный переулок. Во дворе 36 дома раскопали глубокую и длинную траншею. В один из дней Тад вышел во двор погулять и присел на откос траншеи, наблюдая за сварщиками Он не заметил, как за спиной у него оказался Щурка, а газовщики, устав, присели отдохнуть, им хотелось зрелища и они потихоньку стали дразнить Тада и Шурку, а тут еще и блатные подошли, подливая масла в огонь. Шурка, чувствуя поддержку блатоты, тут же полез в драку и ударил Тада по лицу. От обиды и внезапно возникшей злобы в душе все захолонуло у Тада, и он с рычаньем кинулся на обидчика, схватив его за горло. Они балансировали на краю траншеи, пытаясь скинуть в нее друг друга, но все-таки грохнулись туда вдвоем. Тад, как безумный, не почувствовав боли, молотил Шурку с обеих рук, вдобавок на дне траншеи он оказался сверху и, уже не помня себя, шарил вокруг глазами, чем бы добить Шурку. Под руку попался кусок колючей проволоки и Тад, мгновенно обмотав горло, стал душить противника. Все кончилось бы плохо, но газовщики и блатные сами испугались за жизнь Шурки, кинулись разнимать дерущихся. Тада едва оторвали, он рвался запинать обидчика, его отвели домой, умыли, и даже бабушка не ругала его за порванное и измазанное платье.
Все! После этого случаи Тада сверстники зауважали, прекратились издевательства и драки, Тада оставили в покое, а Шурка в недалеком будущем стал даже приятелем Тада, что в жизни часто бывает после потасовки.
Прошла война, страна зализывала раны, а народ жил трудно, не хватало жилья, одежды, еды. На улицах городов появилось очень много нищих калек. Эти герои войны просто не могли работать из-за своих увечий и добывали себе пропитание тем, что собирали возле себя толпу сердобольных, простых людей и рассказывали байки, басни и невыдуманные истории. Некоторые женщины, слушая их, плакали и кидали в шапку какую-то мелочь, Те, кому дать было нечего, хоть краюшку хлеба, но приносили этим артистам поневоле. Тад часто встречал у ограды Плехановского института героя-калеку, у которого не было обеих ног и рук. Он ездил на доске с колесиками из подшипников с сумкой на локте, грудь от плечей до ремня военного френча, который он носил, была увешана орденами и
Правда это явление скоро закончилось, эти струпья войны бередили душу органам, партии и их быстро убрали в больницы и срецприюты, больше они оттуда не вышли, как-то лучше – с глаз долой, из сердца вон» – ведомство Берии жалости не знало. Все много работали, и мать Тада, уходи утром, домой возвращалась только затемно. Бабушка была очень хорошей портнихой и работала от зари до зари, чтобы хоть как-то и что-то принести на стол. Правда, магазины ломились от продуктов, но у семьи Тада не было денег, и жили очень бедно, чтоб не сказать больше. Бабушка поднимала Тада ночью, и они шли стоять в очереди за мукой, и стояли до утра, бегая из подъезда в подъезд от холода с написанными на руках номерами. Никто не возмущался, все верили, что когда-нибудь будет лучше. Было страшно, когда воровали карточки, по которым отоваривалась семьи в магазине, тут хоть под трамвай ложись. Тад ходил в обносках с чужого плеча, маек у него «ни вжисть» не было, первые длинные брюки подарила дальняя тетка в 14 лет, на гимнастерку одевался пиджак, тоже кем-то подаренный, и если зима, то шапка. Ни о каких рукавицах и пальто разговора не было. Клюшки и прочие причиндалы для игры во дворе Тад делал себе сам, как, впрочем, и многие другие. Весной и летом Тад много путешествовал по старой Москве пешком и уже после, когда та же тетка подарила тяжелый дорожный велосипед, то на нем. Его глазам открывался неизвестный зовущий мир. Стояли в развалинах церкви, но народ молился. Бабушка Тада, Антонина Ивановна, была страшно набожной и ходила в церковь на улице Ордынке к «Скорбящей Божьей Матери». Тад ходил тоже, но храм как-то подавлял его, и он часто дожидался бабушку на улице. Бабка не настаивала, все придет в свое время, и время, правда, чуть позже, но действительно пришло. Впоследствии, когда уже не было бабушки… Тад, став мастером по боксу, часто приходил в эту знакомую с детства церковь, становился где-нибудь в углу церковного портала, наблюдая службу, слушая пение хора на клиросе. Здесь он отдыхал, мысли уносились далеко, на душе становилось легко и спокойно. Тад не молился, он еще не понимал, что когда-нибудь он и к этому придет, просто ему было хорошо, и он был рад, что никому не сделал ничего плохого.
Учился Тад отвратительно. Наверное, мешала какая-то внутренняя эмоциональная несобранность. На уроках был часто невнимателен, мысли уплывали куда-то на улицу, где он представлял, как носится с ватагой таких же пацанов по крышам сараев и разрушенных зданий. Первым в жизни его учителем был Гаврила Ильич, очевидно, фронтовик, потому что ходил в галифе, сапогах и пиджаке. Это был скромный, спокойный и сердобольный человек. Тогда в школах детей подкармливали и стоило то всего один рубль в ценах 47 года, но мать Тада даже этого не могла заплатить, потому что его, рубля, не было просто физически, семья часто голодала, и вот Гаврила Ильич, видя голодные детские глаза у окна буфета, где выдавали обед, сам платил за нескольких учеников, ласково в затылки подталкивая их к мискам. Как благодарил бы Тад этого человека сейчас и чего бы только для него ни сделал, но нет их уже в живых, этих героев быта, лишь только память бередит душу, да воспоминания. Семена доброты не пропали даром, уже много позже, когда Тадеуш стал личностью, сам старался поступать как его Учитель.
Жестокое, лживое было время, и молодняк отвечал тем же, хотя партия и комсомол прикручивали его к себе как могли, кидая в разного рода авантюры. В пионеры принимали тогда рано, где-то лет в восемь, оприходовала эта организация и компанию ребят вместе с Тадом. Но запала хватило только дня на три-четыре, что-то ребята натворили, взорвав за школой кому-то что-то, и так, же всех скопом исключили из пионеров, а Тада еще и из школы на неделю, чему он был несказанно рад.
Больше уже ни в какие красноперые структуры Тад не совался никогда в жизни.
Годах в 50-х Тад увидел фильм «Первая перчатка» и аж похолодел от восторга. Он влюбился со всей детской откровенностью в героев этого фильма и, особенно в Ивана Переверзева, сам решив заняться этим чрезвычайно трудным делом. В семье к спорту относились скептически и считали занятием несерьезным, поэтому Тад не стал никому дома говорить, что хочет записаться в секцию бокса. Вообще в Таде потихоньку стал формироваться характер постоянные драки и потасовки со сверстниками и то, что помощи ждать было неоткуда, заставляли его рассчитывать только на свои силы. Он никогда не грозил сверстникам, если не мог справиться сам, он молча проглатывал обиду, усвоив этот принцип на всю жизнь, но если чувствовал, что справится, то давал отпор и нескольким противникам. Он потихоньку стал заглядываться на девочек, и надо было соответствовать.
Сразу после похорон «Отца народов» Тад пришел записываться в секцию бокса <Крылья Советов», что на Ленинградском шоссе, одну из кузниц Советского бокса. Тад подспудно понимал, если он среди разгула послевоенной шпаны не сможет достойно защитить себя, то как он будет защищать свою девчонку, эта мысль не давала покоя. Все это подталкивало Тала к поступкам. Таких, как он, во дворце оказалось много и Тад в этот год не попал в секцию, не попал он и в следующем, 1954 году, также, желающих было слишком много, и только в 1955 году, когда Тад стоял среди страждущей толпы подростков, ему вдруг подал мяч, попросив надуть его, один из старейших тренеров «Крыльев Советов» Михаил Паногьевич Ли – советский кореец. Насосы тогда были не в моле и Тад, попросив тренера зажать ему уши, хорошо надул мяч ртом. «Годится, – воскликнул Михаил Паногьевич, – у парня отличные легкие, в группу к дяде Мише!» Так Тад попал к старшему тренеру ДЮСШ Михаилу Соломоновичу Иткину, а проще – к дяде Мише, как того любовно называли и молодые спортсмены, и старые маститые боксеры.
