отложить, так как он помогал брату Беда в пятую и шестую неделю Великого поста, занимаясь всеми возвышенными и священными приготовлениями, которые надо было закончить между Вербным воскресеньем и кануном Пасхи. Пасхальные лилии, елей, свечи, кувшин и сосуд для омовения ног, черные одеяния, белые одеяния. Он появился только в четверг, страстной четверг, или, как мать называла его на своей католической латыни, «Feria Quinta in Coena Domini», четверг Тайной вечери.
В рубашке, которая ему нравилась, я ждала его на берегу, пока он ставил джонку на якорь. На скатерти в красно-белых цветах была разложена провизия для пикника: пирог с томатами, такие пекла мать, клубника, пралине, бутылка красного вина. Охапка диких белых азалий, которые я нарвала перед домом Кэт, стояла посреди скатерти.
Когда Уит увидел все это, он наклонился и поцеловал меня в лоб.
– Вот так сюрприз. По какому поводу?
– Погоди, дай подумать… – Я притворилась, что копаюсь в памяти. – Во-первых, сегодня страстной четверг. Плюс – такое совпадение – годовщина: шесть недель и один день с тех пор, как мы познакомились.
– У нас годовщина?
– Конечно. Мы встретились семнадцатого февраля, в первую среду Великого поста, помнишь? Это не всегда был самый радостный день в году для меня, поэтому я решила превратить его в годовщину.
– Понятно.
Мы сели, и Уит потянулся к вину. Я забыла чашки, поэтому мы сделали по глотку прямо из горлышка, рассмеявшись, когда вино потекло у меня по подбородку. Нарезая томатный пирог и раскладывая толстые ломти на бумажные тарелки, я продолжала без умолку болтать, как помешанная:
– Первый год мы будем праздновать нашу годовщину каждый месяц семнадцатого, а потом отмечать ежегодно. Каждую первую среду поста.
Когда я взглянула на Уита, он уже не улыбался. Я поставила тарелку. Мной овладело ужасное чувство, что он сейчас скажет, что никаких годовщин у нас не будет, что он остается в аббатстве. Что, если это Пасха? Воскресение Господне? Я похолодела.
Уит до боли крепко прижал меня к себе.
– Мы могли бы жить рядом с Эшвиллом, – сказал он. – В конце какой-нибудь грязной дороги, посреди небытия. А по выходным подолгу гулять. Или ездить в книжный магазин и сидеть в кафе.
Тогда я поняла, что он просто размышлял о жизни, в которой будут свои маленькие домашние подробности, которая будет течь ровной чередой годовщин. Как будто для него все вдруг обрело реальность.
– По-моему, здорово, – ответила я. Но, по правде, от этих мыслей мне стало не по себе. Мы с Хью тоже подолгу гуляли. По выходным в горах к северу от Атланты, в местечке под названием Минерал- Блафф.
Когда мы поели, пчелы слетелись на цветы азалии и Уит рассказал чудную историю о том, как на второй год его пребывания в монастыре в церковь заполз трехфутовый аллигатор и как, увидев его, аббат запрыгнул на алтарь.
Откинувшись на локти, я положила босые ноги ему на колени. Пока он массировал мне ступни, я доедала клубнику. Он что-то сказал о невестах, которые мыли ноги кому-то перед свадьбой, что это старый обычай. Не помню теперь, сказал ли он, что это библейский или азиатский обычай, просто какая-то допотопная дребедень, которую мог знать только Уит.
Он соскользнул ближе к воде, увлекая меня за собой. Зачерпывая пригоршни проточной воды, он лил ее мне на ноги, проводя ладонями по влажной коже. Он медленно поглаживал мои лодыжки, разминал ступни большими пальцами, слегка щекотал меня. Не знаю, какой обряд мы исполняли, но я чувствовала это по движениям его рук и видела по выражению его лица.
Я закрыла глаза и представила, как погружаюсь вместе со своей ныряльщицей. Где-то на моих картинах точка возврата была уже пройдена.
Глава двадцать девятая
Накануне девичника мать заартачилась. Стоя на переднем крыльце с пакетом кунжутных вафель, в темно-синей рубахе с помятым воротником и мешковатых бежевых брюках на резинке, она уведомила Кэт, Хэпзибу, Бенни и меня, что не пойдет. Она успела вымыть голову и высушила волосы без фена, и теперь они седой волной поднимались надо лбом, ниспадали на макушку и рассыпались по затылку нечесаными космами.
– Ради всего святого, – сказала Кэт. – До чего же тупоголовой может быть женщина! Мне что, снова сходить за этим чертовым шарфом с гибискусами?
Мать ударила кулаками по бедрам.
– Меня моя рука не волнует, Кэт Бауэре.
– Тогда в чем дело? Это что – из-за волос?
– А что с моими волосами? – чуть не крикнула мать.
– Чудо-юдо, – сказала Бенни.
Хэпзиба встала между ними.
– Что с вами обеими случилось? О господи!
– Мама, я понимаю, почему ты упрямишься. Но мы уже наготовили столько еды. Тележки нагружены с верхом, и Хэпзиба уже собрала дрова для костра на пляже. Мы все делали от чистого сердца.
– Так вот и поезжайте сами.
– Без тебя никто никуда не поедет, – сказала Кэт. – Или все, или никто – такие вот дела.
Так, значит, поэтому отец называл их «Тремя цапельками». Какое-то темное дело, крохотный узелок, который они бросили в океан, сцементировал их жизни.
Мы продолжали ее увещевать, напирая на то, что она ведет себя некрасиво, игнорируя ее извинения до тех пор, пока она не уселась в тележку.
Теперь я жалею, что не прислушалась к ней, что ни у одной из нас не хватило дальновидности прислушаться. Даже Бенни не уловила зловещего спокойствия, крывшегося за упрямством матери.
Это было первое воскресенье после Пасхи, шестнадцатое апреля, шесть часов вечера. Мы решили не дожидаться кануна Первого мая, когда пикники по традиции устраивались в прошлом. Матери хотелось сделать это не откладывая, так мы решили.
Стоял теплый день, и все в мире, казалось, было обведено чуть искрящейся каймой. Я ехала за Кэт через дюны, направляясь прямо к Костяному пляжу. Ветер сшибался с волнами, срывая с них гребешки пены, внезапно окатывая нас брызгами. Макс, сидящий на заднем сиденье моей тележки, несколько раз выпрыгивал на ходу и рвался к воде.
Хэпзиба свалила топляк подальше от воды, зная, что прилив будет сильный.
– Следи за парковкой, – приказала она Кэт, когда мы затормозили, – многозначительное замечание, восходящее к тому времени, когда Кэт оставила свою тележку на берегу и ее смыло приливом. Через несколько часов она увидела, как тележка, подпрыгивая на волнах, уплывает в Англию.
Мы расстелили одеяло на земле, и мать притулилась в уголке, подальше от воды, накинув на плечи старый свитер из шерсти альпаки. Она села спиной к воде, долгим взглядом уставившись на дюны. Была в этом какая-то странность, словно человек в лифте стоит повернувшись к задней стенке, а не к дверям. Я буквально чувствовала, как она удаляется, как старая тьма засасывает ее.
Полмесяца назад, когда я возила ее в Маунт-Плезент на второй визит к врачу, она сидела в кабине парома, не отрываясь глядя в пол, так, словно не хотела вспоминать, что произошло на воде тридцать три года назад. Ее поведение сейчас напомнило мне об этом. Неужели это отвращение к прибрежным водам появилось у нее после смерти отца, и я каким-то образом умудрилась просмотреть это? Я поразилась этому не меньше, чем ее неописуемой и непримиримой неприязни к русалочьему креслу. И ведь это тоже началось после смерти отца. Я сама видела, как она выходила из комнаты при одном только упоминании о нем.
