Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

нет.

— М-м… да?

Кураноскэ, похоже, был все еще изрядно озадачен. От него разило перегаром — запах напоминал переспелую хурму.

— Нет, я тут так беспардонно… Просто черт знает что… Первый раз встречаюсь с людьми — и в таком виде… Мне, право, совестно. Вы уж не обессудьте, господа. Официальное знакомство оставим на завтра. Вот ведь, до чего доводит пьянство… Обознался! Простите великодушно!

Кураноскэ еле стоял на ногах, раскачиваясь вперед и назад, чуть не падая, то и дело будто собираясь позвать на помощь и обводя присутствующих замутненным взором.

«Неужели сейчас уйдет?!» — подумал Аидзава.

Ивасэ, будто прочитав его мысли, сказал:

— Ничего страшного. Ну, выпили лишнего — с кем не случается?! Мы же, в сущности, сами напросились. Уж так хотелось вблизи посмотреть на прославленного Кураноскэ Оиси! А то, что вы в подпитии, так ничего такого тут и нет… Отдыхайте себе на здоровье! Кстати, мы так и не представились. Я, с вашего позволения, Тодзюро Одагири из клана Цуяма, что в краю Саку, [135] а это…

— Э-эт-то все завтра… Что вы тут сейчас мне ни скажете, я все равно не упомню, кто есть кто. Мне, право, неловко, что в таком виде вас встречаю… Слышь, хозяин! Эй, есть там кто-нибудь?! Я извиняюсь, конечно… Когда пьешь беспробудно семь дней и семь ночей подряд… Ха-ха-ха-ха-ха.

И впрямь, Кураноскэ, видно, был уже на пределе. Прислужники заведения, которые давно уже с неодобрением и досадой безмолвно наблюдали за своим запойным клиентом, рысью примчались на зов помочь ему подняться на ноги. Бедняга, как видно, был совсем готов и, пока его не подхватили с двух сторон под мышки, даже головы был не в силах поднять. Когда Кураноскэ наконец удалось оторвать от циновки и приподнять, руки и плечи у него обмякли, будто в них вовсе не было костей, и он бессильно повис, навалившись на прислужников. С шумом и гамом его поволокли по коридору, ухватив за руки и за ноги.

Ивасэ и Аидзава, позабыв зачем пришли, с невольной гримасой отвращения наблюдали эту сцену. Слушая, как затихает в конце коридора поднятый прислужниками гвалт, они озадаченно посмотрели друг на друга.

— Черт его разберет! — буркнул Ивасэ, и на лице его при этом отразилась крайняя степень недоумения.

На следующий день, когда время уже близилось к полудню, под самым висячим помостом храма Киёмидзу,[136] чья пятиярусная пагода четко вырисовывалась на фоне чуть тронутого красками осени неба, Аидзава и Ивасэ вместе с юнцом-вакасю по имени Кюбэй из того самого чайного домика, которого они прихватили с собой из веселого квартала Симабара, сидели в корчме на рогожных подстилках и неторопливо потягивали из чарок сакэ.

— И что же, он так всегда вусмерть напивается? — осведомился Аидзава, имея в виду, конечно, Кураноскэ.

— Так точно, сударь. Пьет все без разбору, а потом, бывает, такое несет, что ужас…

— М-м… да, любопытно… — пожал плечами Аидзава.

— Бывает, такое загнет иногда — умора да и только! — продолжал со смехом Кюбэй. — Ежели уж пить, говорит, то именно как я, чтобы, значит, в стельку, а так-то все одно притворство. Когда, говорит, пьешь, то все тяготы нашего бренного мира, значит, забываешь и ничего на свете не боишься. Вот оно где, говорит, райское блаженство! Так и вещает все время. А ежели к нему заглянуть, когда он пьет, то и впрямь видно, что блаженствует человек…

Аидзава и Ивасэ молча слушали разглагольствования развратного юнца, не зная, что и думать.

Из рощицы доносился плеск воды — это падали с высоты струи священного ключа Отова. На каменных ступенях нежилась в солнечных лучах стая голубей. Шумные толпы паломников, кишевшие здесь в погожие летние дни, уже схлынули, а до появления осенней смены пилигримов оставалось еще некоторое время. Вверху на помосте виднелась чья-то одинокая фигура, а внизу было на удивление безлюдно и тихо.

Однако оба приятеля помалкивали вовсе не оттого, что благостный пейзаж навел их с похмелья на лирические раздумья. От этого малого, выросшего при доме терпимости, порочного и хитрого, они надеялись услышать что-нибудь существенное, что бы подтвердило их подозрения, но увы, откровения юнца их надежд не оправдали. Друзья были разочарованы и несколько обозлены.

— Ты пей, пей еще, не стесняйся! — приговаривал Ивасэ, подливая в чарки сакэ. — Нет, но до чего же забавный тип! Я как вчера с ним повстречался впервые, так, можно сказать, прямо влюбился. Слыханное ли дело, чтобы командор самурайского клана вдруг превратился в такого гуляку и забулдыгу! Да, личность, можно сказать, незаурядная… При том, что повсюду только и толкуют, будто он замышляет мстить за своего господина… Тогда выходит, что он эти два пути разделил окончательно: путь вассальной верности и долга чести отделил от своего пути загула и кутежа… Человек заурядный на такое уж точно не способен. Ты со мной согласен?

— Согласен. Во всяком случае, я-то мог бы выбрать только что-нибудь одно. Для такого «искусства владения двумя мечами» нужна особая закваска.

— Ну и что бы ты выбрал, если бы тебе надо было честь соблюсти?

— Я бы жил только одной мыслью: как отомстить врагу.

— Ха, ну да, так бы и следовало. Опять же, так оно легче всего получается. А вот чтобы и врага достать, и все удовольствия испробовать без остатка — это дело нелегкое. Посмотрел я на его милость Оиси вчера вечером и вижу, что, хоть он и в беспробудном запое, а духом крепок. Для такого человека никакой запой не помеха: если надо, он в решительный момент всегда остановится, возьмет себя в руки. Нет, я знаю, что у него на уме. Он хоть и кажется вусмерть пьяным, а сердцем-то трезвехонек!

— Ну, мне так не кажется. Если бы он вчера вечером догадался, что мы лазутчики и явились сюда разведать обстановку, он бы должен был на нас броситься с мечом, постараться заколоть на месте. Едва ли он был бы так беспечен, если бы на уме у него была месть.

— Нет, ты не прав! Когда придет время, он вмиг очнется и станет снова самим собой. Разве не так? Или ты считаешь, что я неверно понял его истинную сущность?

— Хе-хе, — с озадаченной физиономией протянул юнец, — а ведь и верно, так оно и есть! Он сам однажды точно так и сказал. Тут один ронин к нам приходил, тоже, значит, развлекался и все хотел с его милостью Оиси встретиться. Вот когда они наконец встретились, его милость так ему и сказал.

— Ого! — сразу встрепенулись Аидзава с Ивасэ.

В этот момент, сойдя по каменной лестнице с помоста, в корчму зашел внушительного вида самурай и опустился на сиденье из рогожи. Для обоих приятелей появление незнакомца было крайне нежелательным обстоятельством. Если бы они к тому же знали, с кем имеют дело, то, вероятно, и вовсе пришли бы в полное смятение, поскольку самурай был не кто иной, как изменивший до неузнаваемости внешность загадочный Нищий — тот самый, что накануне передачи замка беспощадно расправился с пробравшимися в Ако шпионами Уэсуги.

Хотя личность самурая была им незнакома, Ивасэ слегка кивнул на пришельца, приподняв подбородок и призывая к осторожности.

— Ну что ж, — промолвил он. — Сколько там времени-то? Нам уж пора, пожалуй, восвояси. Путь, поди, не близкий. Пойдем, что ли! Эй, хозяюшка, подай-ка счет!

Кюбэй, которого прервали на самом интересном месте, не мог взять в толк, что происходит, и только озадаченно таращил глаза на Ивасэ и Аидзаву. Самурай тем временем встал и придвинул к себе с дальнего края стола поднос с курительным прибором, наблюдая краем глаза за соседями.

В тот же вечер наемный паланкин, покинув пределы квартала развлечений Гион, достиг окраины Киото и углубился в залитую лунным светом безлюдную аллею. Некий самурай, который давно уже следовал за носильщиками по пятам, как тень, оглянувшись по сторонам и убедившись, что прохожих на дороге не видно, резко ускорил шаг и вскоре нагнал паланкин.

— Эй! — его резкий окрик прозвучал как команда остановиться.

Носильщики удивленно оглянулись и увидели дюжего самурая в глухом клобуке, закрывавшем голову и лицо. Лезвие обнаженного меча зловеще сверкнуло у них перед глазами. Швырнув на землю паланкин,