Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Пока звучала песня, Кураноскэ, придерживая пустую чарку, легонько постукивал пальцами по колену, отбивая ритм, а когда мелодия затихла, разразился бурными похвалами.

Передав чарку Аидзаве, он сказал:

— Ну, потешили! Теперь я… Собственное сочинение.

— Да ну?! — изумились Ивасэ с Аидзавой. Подмигнув сидевшему рядом прислужнику, Кураноскэ положил сямисэн на колени и опытной рукой настроил струны.

Наконец, приготовившись начать, он слегка наклонил голову и закрыл глаза. Густой глубокий звон сямисэна огласил округу. Негромкий чарующий голос вывел:

Наш квартал любви запретной ночь преображает:
Огоньки в ночи мерцают, ветер налетает.
Он мечты мои уносит, листья осыпает,
И цветок мечты заветной тоже опадает…

Ивасэ, который сидел с закрытыми глазами и слушал, завороженный красотой голоса, приподняв на мгновение веки, увидел, что Кураноскэ играет на сямисэне, но поет вовсе не он, а пожилой прислужник. Однако Кураноскэ презабавно дурачился, изображая, будто поет он сам, слегка покачивая при этом головой и выразительно шевеля губами.

Сямисэн вывел замысловатую каденцию, и песня продолжалась:

Тот, кто был со мною в спальне, вновь в дороге дальней.
Снова я одна на свете — нет судьбы печальней.
Я калитку приоткрыла, взглядом проводила —
Он ушел и не вернется, не вернется к милой…
Ах, прическа в беспорядке, пояс развязался.
Он ушел — ушел, противный, на ночь не остался!
…

Кураноскэ играл мастерски, легкомысленно покачивая головой и шевеля губами, будто бы проговаривая слова — само добродушие и веселье. Да полно, действительно ли это командор клана Ако? Да возможно ли, чтобы этот человек выжидал случая отомстить за смерть сюзерена? Неужто такое может быть на уме у этого человека, который больше всего смахивает на веселого молодого гуляку из купеческой семьи, что хочет исчерпать до дна все возможные удовольствия, видит смысл жизни лишь в том, чтобы познать порочные забавы квартала любви?

Ивасэ пристально вглядывался в бывшего командора, и в глазах его горел огонек. Песня меж тем продолжалась:

Заколю прическу гребнем, гребнем из самшита.
Ах, никто меня не любит, жизнь моя разбита.
Слезы катятся росою, рукав увлажняя.
Не видать мне в жизни счастья — доля моя злая!

Слова «доля моя злая!» прозвучали так проникновенно в сочетании с печальной каденцией сямисэна, что Кагэю Ивасэ, соглядатай всесильного Янагисавы, тронутый до глубины души тем, как эти слова отражают судьбу самого Кураноскэ, снова приоткрыл глаза и осторожно пошевелился.

Подождав, пока Кураноскэ закончит и отложит сямисэн, Ивасэ изрек:

— Благодарствую. Не могу даже выразить свои чувства. То, что вы, ваша милость, исполнили свое собственное сочинение… И так в нем натурально прозвучала сердечная горечь и тоска, что томит обитательницу «веселого дома»… Просто замечательно! Нет, в самом деле замечательно!

— Да что уж… Вот, сочинил на досуге от нечего делать. От таких похвал мне, право, неловко. Так, безделица… Называется «Провинциальная сценка»…

— Ну-ну, — заметил Ивасэ, который, похоже, основательно захмелел и уже едва не задремал, но теперь как будто бы малость взбодрился. — Вот ведь оно как, а я-то…

Тут, спохватившись и словно раскаиваясь в своей неожиданной слабости, он тревожно огляделся по сторонам.

— Вот что, ваша милость, если можно, отправьте пока всех посторонних, есть один секретный разговор… Ага!

— Что это вы, Одагири?! — недовольно ответствовал Кураноскэ. — Нечего им уходить! Повеселимся еще, пошумим маленько. Так-то оно лучше будет! Да, так-то небось лучше будет!

Кураноскэ слегка приобнял левой рукой за плечи и придержал Ивасэ, который, будто бы чересчур взбодрившись от выпитого, порывался прогнать вон девиц. Между тем другой рукой он как бы через силу поднял чарку и протянул собутыльнику:

— Ну, поехали!..

— Ага… — кивнул Ивасэ.

Рука так тряслась, что чарка перед носом у Ивасэ ходила ходуном. Ивасэ как ни чем не бывало потянулся за чаркой и охотно принял очередную порцию. При этом рука Кураноскэ так и осталась лежать у него на плече.

Видя, что буйный гость немного успокоился, девицы принялись наигрывать на сямисэне, напевая какую-то модную песенку, а две случившиеся тут же девочки стали танцевать с веерами.

Напольный фонарь в шелковом абажуре заливал душную, переполненную людьми комнату смутным желтоватым светом, мелькали белые плектры в руках у девиц, и волны расцвеченных звуков накатывали одна за другой — словно взмахивала крыльями огромная птица. Двигались в такт синие и бордовые рукава, по мановению раскрывались в воздухе веера. Кураноскэ не столько следил за танцем, сколько ловил взором перемещения и колебания цветов, рассеянно слушая песню, и, как всегда бывало с ним в такие минуты, блаженная истома с легким привкусом горечи наполняла сердце, разливалась по всему телу. При этом командор отнюдь не забывал, что собутыльник, которого он сейчас дружески приобнял, в действительности не кто иной, как вражеский лазутчик, засланный, чтобы выведать у него секреты, но все это как бы отдалилось, отошло на задний план.

Однако и лазутчик посреди шумного пира не забывал о своем задании.

— Командор! — прошептал Ивасэ, завидев прямо у себя перед глазами ухо Кураноскэ.

Тот обернулся, прихлебывая из чарки сакэ, и встретился с пытливым, до странности трезвым взором.

— Командор, вы ведь все же, наверное, поступите именно так, как мы рассчитываем?

— Ну, ясное дело! А то как же! — бросил Кураноскэ, явно только чтобы отвязаться от докучного собеседника, однако был в этом ответе некий многозначительный подтекст, отчего Ивасэ стало не по себе.

— И… и когда же? — переспросил он.

— Да вот ужо…

С этим неопределенным восклицанием Кураноскэ выпустил плечо Ивасэ, неуверенно встал и, пошатываясь, изрек:

— Нынче вечером! Ага! Нынче вечером!.. П-прошу прощенья и откланиваюсь…