Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах

Нищий, как видно, не находя аргументов, на некоторое время умолк, затем кивнул:

— Ну, что ж, коли так… — и зычно крикнул кому-то: «Э-эй!»

Улучив мгновенье, Осэн молниеносно выхватила спрятанный на груди кинжал, надеясь поразить врага, но увы, вскоре обнаружила, что целит лезвием себе же в грудь.

— Не шалить! — прикрикнул Нищий, перехватив руку с клинком. Поверженная на землю Осэн упрямо молчала, с ненавистью глядя на противника. Наступило гнетущее безмолвие. Только листва в темных зарослях чуть трепетала в лунном сиянье.

— Умирать не обязательно, — тихо сказал Нищий, отобрав у пленницы кинжал.

— Уходите, и поскорее, а то здесь скоро появятся люди, — неожиданно добавил он.

Осэн удивленно взглянула на него широко раскрытыми глазами:

— Вы хотите сказать, что отпускаете меня?

— Да. На что мне видеть, как прольется ваша кровь?! Убирайтесь куда-нибудь подальше. Вон, сюда уже идут!

И впрямь, в роще уже слышались чьи-то торопливые шаги. Осэн как будто бы не спешила вставать с земли, но Нищий буквально силой заставил ее подняться и идти прочь. Вскоре силуэт женщины растворился в лесном сумраке.

— Звали?

Двое караульных-асигару появились вдалеке, шумно раздвигая высокую траву.

— Молодцы, ребята, стараетесь! Здесь три мушкета было спрятано. Вы их приберите и раздолбайте вдребезги — только и всего.

— Слушаемся! — отвечали асигару.

Вытащив из травы мушкеты, они взяли их за стволы и принялись изо всех сил молотить по соснам. Во все стороны летели ошметки коры, пахучая прозрачная смола сочилась из глубоких ссадин на деревьях. Вскоре изуродованные и приведенные в полную негодность мушкеты были снова заброшены в траву.

— Молодцы, ребята! — похвалил Нищий. — Теперь сторожите хорошенько. Наверное, это ваше последнее дежурство, служба-то кончается… — мягко сказал он и вместе с солдатами покинул рощу.

На дороге они расстались. Асигару остались на посту, а Нищий пошел по извилистой тропе вниз, под гору.

Все наводило на мысль о том, что перекинувшиеся к врагу ронины из окружения Кураноскэ и иже с ними представляют собой сверх ожиданий изрядную силу. Нищий невольно подумал о том человеке, что подослал всех этих лазутчиков. Не зная противника, он заочно чувствовал к нему уважение.

Вскоре послышалось журчанье, и сквозь деревья проглянула озаренная луной река Тигуса.

Замок

Вечер был уже недалек. Насколько хватало взора, все вокруг сияло и лучилось, но пышные краски цветущих садов уже поблекли в преддверии надвигающихся сумерек. Под покровом пылающих облаков мирное предвечернее сиянье заливало землю. То было последнее пышное убранство, в которое облачился мир в ожидании ночи, что вскоре должна была накрыть окрестности черным, как тушь, покровом. От устья реки ветерок доносил запах моря в струйках белесого дыма от костров солеваров. Как было заведено испокон веков, понемногу сгущалась мгла.

То был последний вечер… На следующий день была назначена передача замка. Направленный для приема замка отряд под предводительством Вакидзаки Авадзиноками уже вступил в город и разбил бивуак перед главными воротами замка. Знамена Авадзиноками виднелись в просветах меж редкими соснами.

Кураноскэ в одиночестве озирал окрестности из окна донжона. Все приготовления были окончены, оставалось только дождаться завтрашнего дня, когда в час Зайца[113] должна была состояться церемония передачи.

Сейчас, когда предстояло расстаться с замком, родным и близким для всех самураев клана, казалось, в эти стены вместилась вся беспредельная печаль, теснившая сердца обитателей цитадели. Стоя у окна, Кураноскэ видел всех своих самураев: и тех, что молчаливо толпились по обе стороны ворот, и тех, что пересекали в разных направлениях плац. Здесь были не только те, что связали себя клятвой мести, но и другие, объятые тревогой за жен и детей, за свою собственную жизнь. Все они сегодня оставили прочие дела и собрались в замок. Испокон веков этот замок был их общим домом. Когда, возвращаясь из чужедальних краев, кто-нибудь из них видел наконец с пограничного перевала белые стены главной башни замка, радостное ощущение теплой волной захлестывало сердце: «Ну, вот я и вернулся домой!» В решительный час ради этого замка они готовы были отдать жизнь. Многие с младых лет видели, как их деды и отцы каждый день шли на службу по мосту, ведущему к главным воротам, и росли, зная, что после смерти отцов они заменят их и тем же путем ежедневно будут приходить в замок. Как в старом, покинутом доме остаются радости и печали его бывших обитателей, так в каждом дереве, в каждом камне, в каждой царапине на стене замка жили радости и огорчения всех самураев клана, каждому здесь было дорого что-то свое, и бесчисленные воспоминания наполняли души тоской. Все знали, что сегодня они в последний раз пришли сюда…

Нет, так — в первый! — истово верил Кураноскэ. — В извечном потоке времени мы воздвигнем величественное здание, дабы сохранить память об этом замке. Оно будет более достойно нас, чем сам замок, более прочно и незыблемо. Разрушить его не властны будут ни ветер, ни дождь, ни пламя. То будет вовеки неприступная твердыня духа. Последнее утро мы встречаем в этом замке, но оно будет утром нашего вступления в новую жизнь.

Так мыслил он, так чувствовал и верил всем сердцем. Но в то же время сейчас, когда он, в одиночестве поднявшись на башню, обводил взором горы и реки, невольные слезы вскипали в груди и увлажняли взор.

— Прощайте! Прощайте! — повторял он про себя.

Горы, уже окутанные вечерним сумраком, море, где теплится вдали огонек на рыбачьей ладье, просторы солончаков, стройные ряды городских крыш, деревья, река, что журча убегает вдаль меж полей и лугов… Надвигающаяся ночь понемногу скрадывала очертания предметов. Яркая звездная россыпь все отчетливее проступала в вышине как напоминание о близком лете, рисуя на небосклоне контуры Серебряной Реки.[114] С темной равнины моря веял теплый бриз.

Кураноскэ спустился по лестнице вниз. Из-за крепостной стены доносился стук колотушки пожарного обходчика. В эту ночь, конечно, никто не собирался спать…

Во всех окнах горели огни, сквозь сёдзи там и сям виднелись фигуры самураев, чинно сидящих в полном облачении на коленях. Работа их была окончена, осталось только передать замок. До нынешнего вечера все они как один выходили на службу, делая исключения только для тяжелой болезни. Теперь им предстояло расстаться с привычными местами, где они работали — со своими столами и полками, с этими коридорами. Все эти вещи были им теперь необычайно дороги, и тяжко было их покидать. Те, которым когда-то не нравилась какая-то комната оттого, что в ней припекало солнце, и они хотели перебраться в другую, теперь прикасались к прохладной циновке на своем рабочем месте или рассматривали пятно на стене, которое им доводилось здесь созерцать долгие годы. Разговоры сами собой смолкали, и лишь иногда из отдаленной комнаты долетал чей-нибудь кашель.

Вот уже и предрассветная луна взошла на востоке. За миниатюрной рощицей во дворе проступила сквозь сумрак белая крепостная стена. Тени деревьев обрисовались на светлом песке плаца.

Один за другим самураи вставали и отправлялись во внутренний двор, к княжеским покоям, чтобы зажечь последнюю благовонную свечу у поминальной таблицы господина. Ночной мрак понемногу рассеивался.

Кураноскэ завернул деревянную поминальную таблицу в шелковый платок. Все потушили свечи, давая дорогу дневному свету. Со двора послышалось чириканье воробьев. Пройдя по галерее, где под ногами еще было темновато, все вышли из донжона. Сад встретил их прозрачной росной россыпью. Голуби вились над башней, сверкая опереньем в солнечных лучах. На плац, по которому они неторопливо шагали, солнце еще